Эта цель человека и всего человечества есть выход из «состояния несчастного» – земного Ада, в «состояние блаженное» – Рай Земной, из вечной смерти в вечную жизнь – воскресение мертвых.

Слово «поэзия» – от греческого слова poiein – «делать»[5]. Данте, поэт, больше всех других великих поэтов – «делатель»: вся его поэзия – величайшее из всех человеческих дел – «теургия», «магия», воскрешающая мертвых силою любви:

Любовь, что движет солнце и другие звезды.

Здесь, уже в механике – начало «магии»; «всех чудес начало», – в необходимости.

Данте вызывает тень загробного мира, как Аэндорская волшебница – тень Самуила. «И сказал Самуил Саулу: „Зачем ты тревожишь меня?“ И ответил Саул: «Тяжко мне очень. Я вызвал тебя, чтобы ты научил, что мне делать» (I Цар. 28, 15).

Мертвых вызывает Данте для того, чтобы знать, что делать ему, человеку, и всему человечеству.

Всех живых и мертвых соединяет как бы круговая порука в общем деле – борьбе с последним врагом – Смертью: «последний же враг истребится – смерть» (I Кор. 15, 26).

Эту первую и последнюю Дантову мысль о воскрешении мертвых, как возможном действии всего человеческого рода, – мысль, которая кажется нам такой нелепой, невозможной, ненаучной, несовременной, высказывает один из самых научных, современных философов, Бергсон: «Все живые существа друг за друга держатся и увлекаются одним и тем же неимоверным порывом. Точку опоры находит животное в растении, человек – в животном; и все человечество в пространстве и во времени есть как бы великое воинство, движущееся рядом с каждым из нас, и впереди и позади каждого, в одном стремительном натиске, способном опрокинуть многие преграды, – может быть, даже смерть»[6]. «Может быть», – говорит Бергсон, а Данте говорит: «наверное», – вот и вся разница.

Эта уходящая в глубину будущего – в конец истории Дантова-Бергсонова воля к «воскрешающей магии» уходит и в глубину прошлого – в начало истории. Только что человек появился на земле – он уже «маг», «воскреситель мертвых».

В самых древних ледниковых пещерах, на глинистой почве рядом со следами от когтей пещерного медведя, переплетаются странные, сложные, должно быть «колдовские», «магические» линии. Жутко, в темноте, белеют, на красной охре стен, точно в крови, отпечатки живых человеческих рук, – должно быть, тоже «магия». Ею насыщено здесь все – камни, глина, сталактиты с их вечною слезною капелью и самый воздух[7]. В древнейших Ориньякских пещерах так же, как в позднейших Магдалиенских, найдено множество слегка загнутых палок из оленьего рога, с просверленными дырами в ручках, украшенных звериной или простой узорчатой резьбой. Долго не могли понять, что это, и называли их «жезлами начальников»; наконец поняли, что это магические жезлы тех, может быть, допотопных царей-жрецов, которых Платон, в мифе об Атлантиде, называет «людьми-богами», andres theoi[8]. Это значит, что уже в пещерах каменного века родилась «магия» – действие, может быть, соединяющее или, по крайней мере, желающее соединить этот мир с тем. Только что человек появился на земле, он уже знает, что есть иной, может быть, лучший мир. Это видно из того, как он хоронит мертвых: под руку кладет им кремневое оружие, куски дичины и множество съедобных раковин: значит, будут жить – воскреснут. Связывает их иногда веревками, что видно из положения костей в человеческих остовах; или раздробляет и раскидывает кости, чтобы не соединились и не ожили, значит, боится мертвых, – знает, что они могут быть сильнее живых. Но это редко: большею частью усопшие мирно покоятся, лежа на боку, с пригнутыми к груди коленями, как младенцы в утробе матери, чтобы легче было снова родиться – воскреснуть в вечную жизнь. Красный цвет – цвет крови и жизни: вот почему мертвых окунают в жидкую красную краску – как бы зарю Воскресения.

Только в позднейших, мегалитных могилах просверливаются в надгробных плитах отверстия – «оконца», чтобы души могли вылетать, гулять на свободе, покинув тело; в палеолитной же древности душа и тело нерасторжимы: вместе в этом мире, вместе и в том. Как это ни странно, пещерные люди кое-что уже знают о «воскресении плоти», чего еще не знают, или уже забыли Сократ и Платон с их «бессмертьем души»[9], почти забудет после двух-трех первых веков и вся тысячелетняя, до времен Данте, христианская святость.

В Брассенпуйской пещере, в Ориньякских слоях, найдена женская головка из слоновой кости, с пышным, в виде правильных шашечек, плетеньем волос, спереди ровно, как ножницами срезанных, а с боков ниспадающих двумя широкими и длинными лопастями, – настоящим женским головным убором первых египетских династий. Рот и глаза не обозначены резцом; но это, кажется, было сделано красками, что так легко на слоновой кости и, судя по мастерской законченности всей остальной работы, очень вероятно. Пробовали обозначить в точном снимке губы резьбой, глаза краской, и все лицо вдруг оживало чудною жизнью, простое, тихое, немного грустное, с нежною, еще детскою округлостью щек, как у четырнадцатилетней девочки. Точно такие же лица – у маленьких египетских Изид и родственных им этрусских богинь Земли-Матери. Что это? «Неужели пещерные люди уже готовили пришествие богинь-матерей и предваряли Изидины (Деметрины) таинства?» – удивляется один ученый[10]. Да, смотришь и глазам не веришь: это она сама, Деметра-Изида – первая тень грядущей Несказанной Прелести.

Jam redit et Virgo. Снова и Дева грядет, —

по мессианскому пророчеству Виргилия, Дантова спутника в Ад и в Чистилище, – Рай Земной[11]: раз была уже в мире дева земная, Беатриче – Дева Небесная, Мария, – и снова будет.