Необходимость, механика, – в разуме; магия, чудо, – в любви.

Магия зодчества для самого Данте, строителя «Комедии», есть первая, а для читателя – последняя из четырех на него действующих магий; первая для него – магия ваяния. Та с наибольшею силою действует в общем строении «Комедии», а эта – в аду.

Цвет Ада единственный – «красный», от раскаленных докрасна железных стен и башен подземного города, Дитэ, или точнее – темно-, почти черно-красный, как запекшаяся кровь.

О милая, родная нам душа, Прошедшая сквозь этот красный воздух, Чтоб посетить нас, обагривших землю кровью![6]

«Черно-красный», персовый цвет, perso, есть смешение черного с красным, но с преобладанием черного»[7].

Черным по красному писаны все картины Дантова Ада так же, как все рисунки этрусских глин. Здесь опять духовно-физическое родство Данте с Этрурией.

Облики бесов и грешников на кроваво-красном зареве Ада, как из черного камня изваяны.

Ангел, посланный с неба, похожий на крылатого этрусского бога, пролетая сквозь «жирный воздух» ада, «отстраняет его от лица, – махая часто левою рукой»[8]. Этим одним движением здесь выражено то, что делает призрачное в сновидениях вещественным. Зрительное ощущение усиливается и сгущается так, что становится осязательным: дымную черную тьму, остаток Ада в Чистилище, Данте осязает на лице своем, как «шершавый мех»[9].

Бес христианского ада, кентавр Хирон, как будто вышедший тоже из ада этрусского, вглядывается с удивлением в Данте, живого среди мертвых.

И взяв стрелу, концом ее пернатым С огромной пасти он откинул ус И так сказал товарищам: «Смотрите, Как движет все, к чему ни прикоснется, Тот, позади идущий; ноги мертвых Не делают того»[10].

Мысль отвлеченнейшая – отличие того мира от этого – здесь не мыслится, а чувствуется осязательно; метафизика становится механикой, призрачное в Аду делается вещественным; и даже, по закону сновидений, так что чем призрачней, тем вещественней.

Графа Уголино, гложущего череп врага своего, архиепископа Руджиеро, Данте спрашивает, зачем он это делает.

Тогда, подняв уста от страшной пищи, Он вытер их о волосы затылка Изглоданного... И начал так...[11]

В этом одном внешнем движении: «вытер уста», – сосредоточен весь внутренний ужас Уголиновой трагедии так, что он остается в душе неизгладимо, как воспоминание бреда.