Главная противоположность этих двух прекрасных Дам заключается в том, что ко всему неумолимая и равнодушная Беатриче – Вера незнающая – уходит от земли на небо, а Дама Философия – Знание неверующее – нисходит с неба на землю, «милосердная», pietosa; та порабощает людей, а эта их освобождает: ум, погруженный в знание, «освобождается». – «Дама Философия свободой прославлена»[12].

«Пир» и «Ад», в самом глубоком существе своем, в движущей их воле, так не похожи друг на друга, так противоречивы, что кажется, написаны не одним человеком, а двумя: «Ад» – христианином, «Пир» – язычником. Если в той книге, – Данте, то в этой – Анти-Данте, или наоборот. Но это кажется только на первый взгляд, а вглядываясь глубже и пристальнее, видишь, что две эти книги писали не два человека, а две души в одном.

Ах, две души живут в моей груди! Хочет одна от другой оторваться; В грубом вожделенье, одна приникает к земле, Всеми трепетными членами, жадно, А другая рвется из пыли земной К небесной отчизне...

«Ад» написан «душою, рвущейся к небу» – незнающей Верой; «Пир» – «душою, к земле приникающей», – неверующим Знанием. Но если опять-таки вглядеться глубже и пристальней, то видишь, что каждая из этих двух книг написана обеими душами вместе; в каждой – борются они и не могут победить одна другую. В «Аде» есть уже все, что будет в «Пире», а в «Пире» есть еще все, что уже было в «Аде». Там христианин побеждается язычником, здесь – язычник – христианином; но обе эти победы не окончательны, и после каждой из них борьба ожесточается.

«Небожественная – Противобожественная комедия», – это возможное заглавие «Пира» понял ли бы Данте? «Будете, как боги», – этот обман Люцифера, невидимого Дантова спутника в Аду, – не лучший ли эпиграф к «Пиру»?

«Сюда пришел я не своею волей, но тот, кто там стоит (Виргилий), ведет меня, быть может, к той (Беатриче), которую ваш Гвидо презирал» – так можно бы истолковать очень темный и загадочный ответ Данте, в Аду, на вопрос Кавальканти-отца о сыне его, Гвидо[13]. Если так, то в этом «быть может», forse, слышится уже, сквозь вещий сон Ада (потому что вся «Комедия» – видение сна) заглушенный отзвук того, что произойдет в «Пире», наяву. Данте уже и здесь, в «Аде», сомневается, не знает наверное, какая из двух Прекрасных Дам ждет его, в конце пути, – первая ли его любовь, небесная, или вторая, земная, – Беатриче, или философия?

Хочет одна душа от другой оторваться, —

эту главную причину всех мук своих он уже давно, еще в «Новой жизни», предчувствовал: «так я боролся с самим собою»[14]; «эта борьба оставалась никому не известной, кроме того несчастного, который мучился в ней[15].

Муку раздвоения Данте чувствует – это ясно для нас, но что он думает о ней, – трудно сказать, потому что он мучается и наяву почти всегда, «как бы во сне», come sognando – бессознательно, а в те редкие минуты, когда муку сознает, – путается, блуждает в темных мыслях или получувствах, полумыслях, как в том «темном лесу», где заблудился перед сошествием в ад. Но кажется, ход этих мыслей, насколько их можно понять, – таков: «две души», борющиеся в человеке и в человечестве, никогда примириться не могут; чтобы кончить между ними борьбу, надо их разделить окончательно; надо понять, что раздвоение души человеческой – не зло, а добро, установленный Богом закон. Это он и делает, или только хочет сделать, потому что это слишком противоестественно, чтобы можно было сделать это не в отвлеченной мысли, а в жизненном опыте.

«Бог поставил человеку две цели: счастье в жизни земной... знаменуемое раем земным, и вечное блаженство... в созерцании лица Божия... знаменуемое раем небесным. К этим двум целям должно идти двумя различными путями: к первой – через философию, ко второй – через духовное знание»[16]. Главное здесь то, что эти два пути различны, diversa: хотя и рядом идут, но никогда не сходятся, как две параллельные линии. Надвое должно человеку разделиться, разорваться, чтобы идти по двум разным путям вместе или то по одному, то по другому: жить в мире, как будто нет Бога, и в Боге, как будто нет мира. Этого последнего страшного вывода Данте не делает, но кажется иногда, смутно чувствует его неизбежность, – оттого и мучается так.

Двум господам никто служить не может, ибо или одного будет любить, а другого ненавидеть; или одному станет усердствовать, а другому нерадеть (Мт. 6, 24).

Это он забыл, а если помнит, то, может быть, утешает себя тем, что служит не двум господам, а одному на двух разных путях, ведущих к двум разным целям. В «Пире» идет он только по одному из этих двух путей, – знанию, к одной из этих двух целей, – «раю земному», невольно или нарочно закрывая глаза на другой путь – веры – к другой цели – «раю небесному»; видит ясно «последнее совершенство души человеческой» только в мысли, рождающей знание, а на чувство, рождающее веру, закрывает глаза.

«Жить, значит, для животных, чувствовать, а для человека, мыслить». Жить, не пользуясь разумом (как «высшим благом»), для человека, «все равно, что быть мертвым»[17]. Но если так, то не мертвы ли все, живущие «безумием креста», по слову Павла? Данте не спрашивает себя об этом здесь, в «Пире», на линии Знания; спросит только на другой, параллельной линии – Веры, – в «Божественной комедии».

Все, кроме знания, – «скотская пища, трава и желуди». – «О, блаженны те немногие, кто возлежит за этою трапезою, где вкушается ангельский хлеб»[18]. Что же значит: «мудрость мудрецов погублю и разум разумных отвергну» (1 Кор. 1, 19), – знание – знающих? Данте не спрашивает себя и об этом; но что подумал бы он, или почувствовал, если бы кто-нибудь напомнил ему, бывшему ученику св. Франциска Ассизского, носившему пояс-веревку Нищих Братьев, что в том самом городе Болонье, где, вероятно, он пишет или готовит «Пир», – в 1307 году, сто лет назад, св. Франциск проклял ученого брата, основавшего там богословскую школу, за то, что этим, будто бы, «разрушалось все Братство Нищих»?[19] Что почувствовал бы Данте, если бы кто-нибудь напомнил ему эти страшные или только непонятные для нас слова в Уставе Братства (1223 г.): «Кто из братьев не знает грамоты, тот не должен ей учиться», – «Кто не умеет читать... тем самим учиться и других учить мы запрещаем»[20]. Нужно было св. Франциску от всего обнажиться духом, так же, как телом, – мнимое знание «надутых гордыней», схоластиков убить, чтобы истинное знание родить: «Я знаю только одно – нищего Христа и распятого; мне больше ничего не нужно»[21].