Dies irae, dies ilia – этого грозного напоминания Данте не слышит, на светлом Пире Знания, – услышит в темном аду Веры.

Что вкушается на пире, – «ангельский хлеб», или амброзия Олимпийских богов, или огненная пища титанов, или то волшебное, на кухне ведьм приготовленное снадобье, которое даст или не даст Фаусту, человеку и всему человечеству, вечную молодость, – это решит будущее; а пока ясно одно, – что начатый у Данте «пир» до наших дней продолжается, и что если бы довести до конца то, что соблазняет Данте в «похоти знания»: «будете, как боги», – то этим концом была бы наша воля к познанию, как «воля к могуществу». – «Духом божеской, титанической гордости возвеличится человек... и явится Человекобог. Ежечасно побеждая, уже без границ, всю природу волею своею и наукою, человек... будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных», – предскажет этот желанный или страшный конец веселого Дантова пира Достоевский[40]; а за пятнадцать веков до него св. Августин уже предсказал: «Чем я хотел уподобиться Тебе, Господи, хотя бы превратно? Не тем ли, что мне было сладко преступать закон... и, будучи рабом, казаться свободным... в темном подобии всемогущества Божия, tenebrosa omnipotentiae similitudine?»[41]

Кажется, и Данте иногда предчувствует, какой бедой может окончиться Пир. Сколько бы ни убеждал он себя, ни обманывал, что Параллели вместо Креста, – два рядом идущих, несоединимых пути, Вера и Знание, – не зло, а добро, установленный Богом закон, – в этом разделении, раздирании души между двумя правдами, двумя целями, земной и небесной, – вечная мука его – внутренний ад: «мука эта была для меня так тяжела, что я не мог ее вынести»[42].

Кажется, он и сам иногда понимает, что слишком удобная «двойная бухгалтерия» – двоеволие, двоедушие, – «служение двум господам», есть «низость», vilta. «Сердце мое соглашалось на это... но, согласившись, говорило: „Боже мой, что это за низкая мысль!“[43]

Может быть, Данте чувствует себя, в иные минуты, одним из тех «малодушных», ignavi, не сделавших выбора между Богом и диаволом, которые казнятся в преддверии ада, хотя и легчайшей, но презреннейшей казнью.

Они принадлежали к злому сонму Тех Ангелов, что не восстали И не были покорны Богу, Но были только сами за себя. Отвергло небо их, и ад не принял... Их мир забыл, и милосердье Божье, И правосудие равно их презирает[44].

Может быть, в такие минуты мука Данте, тягчайшая, – самопрезренье.

«О, какие это были муки моего рождающего сердца, какие вопли. Боже мой!.. Этого никто не знает, кроме Тебя», – мог бы сказать и Данте, как св. Августин. – «Я искал Тебя, Господи, как только мог; я хотел понять веру мою... и очень устал»... – «Боже мой, единственная надежда моя, услышь меня, не дай мне изнемочь в поисках моих, от усталости и отчаяния... дай силу искать Тебя до конца. Ты один видишь силу и немощь мою; исцели немощь, укрепи силу. Ты один видишь знание мое и неведение... Я стучусь, – отвори! Дай мне знать Тебя и любить!»[45]

Если так молился Данте вместе с Августином, то, может быть, и его молитва исполнилась. Тем же чудом небесно-земной любви спасся он и здесь, в земном аду, как там, в подземном.

Волю Средних веков, к «вере, ищущей разума», fides quaerens intellectum, превращает он в волю грядущих веков к «разуму, ищущему веры», intellectus quaerens fidem[46]. Этим-то он и близок нам и нужен сейчас, как никто из людей нашего времени, только верующих или только знающих.

Данте – грешник и, может быть, даже великий, потому что и в этом – во грехе – он так же велик, как во всем. Но в черноте старой греховности его вспыхивают вдруг ослепительно-молнийно-белые точки новой, в христианстве еще небывалой, уже за-христианской, Третье-Заветной святости. Если бывший Данте – весь еще в черноте греха, включающего в себя и грешную «похоть знания», libido sciendi, то в этих белых точках святости, включающей в себя и святую волю к знанию, – весь Данте будущий.

В центре земли, на самом дне ада, сковано вечными льдами исполинское тело Люцифера. Данте с Виргилием ползут, точно блохи, по волосам этого тела, как по ступеням ужасающей лестницы к центру земли, «куда влекутся все тяжести». И здесь Виргилий делает сам и принуждает спутника сделать нечто, для него непонятное:

...Перевернувшись С мучительным усильем, обратил Он голову туда, где были ноги.

И снова лезут они все по той же косматой лестнице – волосам Люциферова тела, теперь уже не вверх, а вниз; но Данте, все еще не понимая, думает, что продолжает спускаться, возвращаясь в ад, пока, наконец, Виргилий не объясняет ему: «Когда перевернулся я, ты перешел за центр земли и в гемисфере нижней находишься теперь»[47].