«В ее глазах – начало любви, а конец в устах... Но чтобы всякую порочную мысль удалить, я говорю... что всех моих желаний конец – ее приветствие»[14]. А эта порочная мысль – поцелуй.

...Любовник страстный Поцеловал желанную улыбку, —

это место Ланчелотовой повести, погубившее любящих Паоло и Франческу, так же могло бы погубить и других двух, Данте и Беатриче.

Поцеловал уста мои, дрожа, —

в этом, может быть, действительный конец его желаний.

Очи твои обрати к нему. Открой уста твои, чтобы видел он вторую красоту твою, что на земле ты скрыла от него[15], —

соединяют их Ангелы уже в ином «конце желаний».

...Древней сетью Влекла меня ее улыбки Святая прелесть[16], —

святая, или все еще грешная даже здесь, на небе, как там, на земле? Только этим вопросом и начинается «Новая жизнь» – новая человеческая трагедия любви в «Божественной комедии».

...Тогда, меня улыбкой побеждая, Она сказала: «Обратись и слушай; Не только у меня в очах весь рай!»[17]

Это могла бы сказать и Ева Адаму, еще в земном раю, но уже после грехопадения; могла бы сказать и последнему мужчине последняя женщина.

Если довести до конца это начало желаний, то совершится заповедь: «Будут два одною плотью». Данте об этом и думать не смеет; но, может быть, смеет за него Беатриче, если больше любит и больше страдает, чем он. Только холодный, голубой, небесный цвет «жемчужины» видит в ней Данте; а розового, теплого, земного, – не видит. Но вся прелесть ее – в слиянии этих двух цветов; в ее душе нет «разделения». Этим-то она и спасет его, двойного, – единая.

Тайну земной Беатриче выдает Небесная, более живая, земная, чем та, что жила на земле.

Только что увидев ее в Земном Раю, Данте не радуется, а ужасается, предчувствуя, что и здесь, на небе, она подымет на него «убийственные очи».

И обратясь к Виргилию, с таким же Доверием, с каким дитя, в испуге Или в печали, к матери бежит, — Я так сказал ему: «Я весь дрожу; Вся кровь моя оледенела в жилах: Я древнюю любовь мою узнал!» Но не было Виргилия со мной, Ушел отец сладчайший мой, Виргилий... И даже светлый рай не помешал Слезам облить мои сухие щеки И потемнеть от них лицу. – «О, Данте, О том, что нет Виргилия с тобой, Не плачь, – сейчас ты о другом заплачешь!» Она сказала, и, хотя не видел Ее лица, по голосу я понял, Что говорит она, как тот, кто подавляет Свой гнев, чтоб волю дать ему потом[18].

«Гнев» – «презренье», «жестокость», «явленное в ней презренье и жестокость замыкают уста мои».

Вдруг Ангелы запели.

«Зачем его казнишь ты так жестоко?» — Послышалось мне в этой тихой песне[19].

Но Беатриче не слышит песни и продолжает казнить – обличать его.

...Каждым словом Вонзая в сердце острие ножа, Чей даже край его так больно резал...[20] ...«Что, – больно слушать? Так подыми же бороду, в глаза Мне посмотри, – еще больнее будет!» — Она сказала. Налетевшей буре Когда она дубы с корнями рвет, Противится из них крепчайший меньше, Чем я, когда к ней подымал лицо И чувствовал, какой был яд насмешки в том, Что «бородою» назвала она Лицо мое[21].

«Яд насмешки», il velen de l’argomento; ядом этим отравлен в сердце «вонзаемый нож».