Видел я монну Ванну и монну Биче, идущих навстречу мне. Чудо одно шло за другим. И то же, что говорила душа моя, сказал мне бог Любви: «Имя той: Весна, а этой: Любовь, – так она похожа на меня», —

вспоминает Данте, может быть, об этих блаженных днях[14].

В первый и последний, единственный раз на земле называет он Беатриче ее земным, простым, уменьшительным именем «Биче» (так назовет ее снова только в раю), – может быть, потому, что вдруг чувствует ее земную, простую близость, в простой, земной любви.

Столь же, как любовь, прежде, казалась мне жестокой, кажется она мне теперь милосердной... И чувствует душа моя такую в ней сладость, что лицо мое бледнеет[15].

...«Сердце мое было, в эти дни, так радостно, что казалось мне не моим: столь ново было для меня это чувство»[16].

В эти дни, вероятно, и прозвучала одна из самых райских песен земли – о трех певцах любви и трех возлюбленных: Данте и монне Биче, Гвидо Кавальканти и монне Ванне, Лапо Джианни и монне Ладжии[17]. Но и в этой песне Данте не смеет назвать Беатриче по имени, – слишком оно для него свято и страшно; он называет ее «Числом Тридцатым», потому что «всех чудес начало – Три в Одном».

Хотел бы, Гвидо, я с тобой и с Лапо, В одной ладье волшебной, в море плыть Так, чтоб сама она, по нашей воле, Как по ветру неслась, и ни судьба И никакое зло иное в мире Нам не могло преградой быть в пути; Но, чтоб в одном блаженстве бесконечном, Быть вместе в нас желание росло. Еще хотел бы я, чтобы волшебник добрый К нам перенес в ладью и монну Ванну, И монну Ладжию, и ту, чье имя Я под числом тридцатым в песне скрыл; И чтобы в этом светлом море, с ними Мы о любви беседовали вечно, И каждая из наших вечных спутниц Была бы так же счастлива, как мы[18].

Вдруг, в этой блаженной вечности, точно громовой удар из безоблачного неба, – смерть. Монна Биче умерла внезапно, – кажется, в ночь с 8-го на 9 июня 1290 года[19].

Данте еще писал ту песнь о блаженстве любви:

...так овладела мною любовь, что душа исходит из тела и об одном только молит любимую, — дать ей больше этого блаженства. И это всегда, когда я вижу ее; и такая в этом сладость, что никто не поверит[20].

«Я еще писал эту канцону и не кончил ее, когда призвал к Себе Господь Благороднейшую, дабы прославить ее, под знамением благословенной Девы Марии, чье имя больше всех других имен почитала она... И, хотя, может быть, следовало бы мне сказать, как она покинула нас, – я не хочу о том говорить... потому что нет у меня слов для того... и еще потому, что, говоря, я должен был бы хвалить себя, converebbe essere me laudatore di me medesimo»[21].

Кажется, здесь один из двух ключей ко всему. Если Беатриче, умирая, произнесла, с последним вздохом, имя Данте и если, узнав об этом, он понял, что она его любила и умерла от любви к нему, то все понятно: ключ отпер дверь[22].

Как она любила и страдала в мрачных, точно тюремных, стенах великолепного дворца-крепости рода де Барди, вельможных менял, – этого люди не знали, не понимали, и никогда не узнают, не поймут. Но только потому, что она так любила, так страдала, – Данте и мог быть тем, чем был, сделать то, что сделал. Славою, какой не было и не будет, вероятно, ни у одной женщины, кроме Девы Марии, думал он ей отплатить; но, может быть, всю эту славу отдала бы она за его простую, земную любовь, и в этом – ее настоящая, совсем иная, и большая слава, чем та, которой венчал ее Данте; этим она и спасет его, выведет из ада, – из него самого, – и вознесет в рай, к Самой Себе. Только для этого любит и страдает она, Неизвестная, во всей своей славе забытая так, что люди спрашивают: «Была ли она?»

«С Ангелами, на небе, живет, по отшествии своем, эта Беатриче Блаженная, а на земле – с моею душой», – хочет Данте утешить себя и не может[23].