Хуже всего, что этот «скверный запах» смешивается с райским благоуханием тех самых «юных беспорочных дней», когда пишется – живется «Новая жизнь»[31], и что в сердце Данте происходит и теперь то же, что перед сошествием в ад, когда на гладкой, нежно лоснящейся под утренним солнцем, шкуре Пантеры чередование светлых пятен с темными кажется ему «веселым»; хуже всего то, что сердце его хочет утолить горящую жажду противоречий этим смешением Рая с Адом.

«Вот сердце мое, Господи, вот сердце мое... пусть скажет оно Тебе, чего искало в этом бескорыстном зле – зле ради зла». – «Гнусно было зло, но я его хотел; я любил себя губить, amavi perire; любил мой грех, – не то, ради чего грешил, а самый грех. Гнусная душа моя низвергалась с неба Твоего, Господи, во тьму кромешную. Я хотел не чего-либо стыдного, а самого стыда». – «Сладко мне было преступать закон... и, будучи рабом, казаться свободным... в темном подобии всемогущества Божия...» Кто это говорит? Грешный Данте? Нет, святой Августин[32].

«Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор, или в свет и радость... И когда мне случалось погружаться в глубокий позор разврата... я всегда этот гимн Церере читал (Данте читает гимн Беатриче). – Исправлял ли он меня? Никогда! Потому что, если я уж полечу в бездну, то прямо головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в таком унизительном положении падаю... И вот, в самом этом позоре, я вдруг начинаю гимн»... Или наоборот: сначала гимн, а потом «вверх пятами».

Может быть, и в этой исповеди близнеца своего, Дмитрия Карамазова, или самого Достоевского, Данте узнал бы свою душу. Но может быть и то, что без этих двух противоположно-согласных внутренних опытов, подземного и небесного, он не создал бы «Божественной комедии». Это очень страшно; и еще страшнее то, что нужно ему было, чтобы спасти себя и других, так погибать от этих внутренних опытов зла.

Вещий сон приснился Данте, в Чистилище: древняя, безобразная «ведьма» превращается, на его глазах, его же собственной «похотью», в юную, прекрасную полубогиню, и слышится ему чарующий зов:

«Я – сладостно поющая Сирена, Манящая пловцов на ложный путь... Кто полюбил меня, тот скоро не разлюбит, — Так чар моих могущественна власть!» Еще уста поющей не сомкнулись, Когда явилась мне Жена Святая И, быстрым шагом подойдя к Сирене И разодрав ей спереди одежду, Мне показала чрево той нечистой, Откуда вышел смрад такой, что я проснулся[33].

Это, может быть, происходит с ним не только на «святой горе Очищения», в том мире, но и в этом, и не однажды, а много раз; едва «проснувшись от смрада», он опять засыпает, и ведьма превращается опять в богиню, «смрад» – в благоухание, – и так без конца.

ТЕМНЫЕ ЛУЧИ

Огненная река обтекает предпоследний уступ Чистилищной Горы, там, где начинается лестница, ведущая в Земной Рай. Так же, как все, повинные в блудном грехе, должен пройти и Данте сквозь этот очистительный огонь. Но слыша, как Ангел, стоящий над рекой, поет:

Блаженны чистые сердцем! Здесь нет иных путей, как через пламя, Войдите же в него, святые души, Не будьте глухи к песне за рекой, —

он ужасается:

...И сделавшись таким, Как тот, кого уже кладут в могилу, Я обратился к доброму вождю, И он сказал мне: «Сын мой, помни, Здесь может быть страданье, но не смерть. Не бойся же, войди в огонь скорее!» Но я стоял, недвижимый от страха. Увидев то и сам смутясь, Виргилий Сказал мне так: «О, сын мой, видишь, Между тобой и Беатриче – только эта стена огня...» И, головою покачав, прибавил: «Ты все еще стоишь?» и улыбнулся мне, Как яблоком манимому ребенку, И впереди меня вошел в огонь... За ним вошел и я, но был бы рад В расплавленное броситься стекло, Чтоб освежиться: так был жар безмерен. Но, идучи в огне, со мною рядом, — Чтоб укрепить меня, отец мой нежный Мне говорил о Беатриче: «Вот, Уже глаза, ее глаза я вижу!»[1]

Кажется, сквозь тот же очистительный огонь проходит Данте, и на земле, в эти именно, последние дни своей «презренной жизни».