...Смотри же, смотри: это я, Я – Беатриче![8]

То, что открывалось религиозному опыту всего дохристианского человечества как божественная красота, в соединении двух порядков, здешнего и нездешнего, – Любви и Смерти, – смутно мерещится и людям христианской эры, но уже в искажениях демонических.

Брачная любовь живых к мертвым – сильнейший ожог темных лучей «полового радия». Гоголь знал об этом. Прекрасная панночка-ведьма скачет верхом на молодом бурсаке, Хоме Бруте; он отмаливается, сам вскакивает на нее и, загоняв ее до смерти, влюбляется в мертвую. «Он подошел к гробу, с робостью посмотрел в лицо умершей – и не мог, несколько вздрогнувши, не зажмурить глаз... Такая страшная, сверкающая красота... В чертах лица ничего не было тусклого, мутного, умершего: оно было живо»[9]. Жизнь сквозь смерть, пол сквозь смерть, – вот в чем ожог радия.

Жалкою гибелью – сначала безумием, а потом смертью – кончается первая брачная ночь живого жениха, Аратова, и мертвой невесты, Клары Милич[10]. Та же гибель постигает и новобрачных в «Коринфской невесте» Гёте.

Выхожу я ночью из могилы, Чтоб блаженства моего искать, И, придя туда, где спит мой милый, Кровь из сердца у него сосать.

Слыша это, как не вспомнить пожираемого возлюбленной сердца любимого, в первом видении Данте?

В книге XVII века, «О поклонении демонам», откуда Гёте заимствует легенду, мертвая невеста говорит родителям жениха: «Не без воли Божьей я сюда пришла!» В этих для нас кощунственных или непонятных словах – как бы родимое пятнышко – знак тайного сродства этой христианской легенды с дохристианским таинством[11].

Кажется, знает и Данте этот страшный ожог темных лучей. «Кто мы такие? Кто мы такие?» – спрашивают влюбленных юношей девушки в цветных масках, на флорентийских играх бога Любви[12]; так же могла бы спросить и Беатриче у Данте, приходя к нему, после смерти: «Кто я такая? Кто я такая? Живая или мертвая? Небесная или подземная?»

«Будут два одна плоть», – будут, но не суть, в любви брачной, рождающей, смертной, ибо умирает все, что рождается; будут, – в любви бессмертной, воскрешающей.

Сыны Воскресения не женятся, ни замуж не выходят, ибо равны Ангелам (Лк. 20, 35—36).

Но что же такое влюбленность, самое небесное из всех земных чувств, как не греза о небе на земле уснувшего Ангела? И почему сыны Воскресения – «Сыны чертога брачного»? Грешный пол уничтожен ли, в святой, преображенной плоти, или преображен вместе с нею?

В Абидосском храме фараона Сэти I, и на гробнице Озириса, в Абидосском некрополе, и в тайном притворе Дендерахского святилища, всюду повторяется одно изображение: на смертном ложе лежит Озирисова мумия, окутанная саваном, – воскресающий, но еще не воскресший, мертвец; и богиня Изида, ястребиха, парящая в воздухе, опускаясь на него, соединяется в любви, живая с мертвым[13]. «Лицо Изиды светом озарилось; овеяла крылами Озириса, – и вопль плачевный подняла о брате»:

Я – сестра твоя, на земле тебя любившая; никто не любил тебя больше, чем я!

И в Песне Песней Израиль вторит Египту: