В конце января закашлял и Федя. Отец Владимир поместил меня с ним в своём кабинете, а сам спал в детской. Только спать-то нам с ним почти не приходилось. Началось круглосуточное дежурство у кроватки Федюши. Он был настолько мал, что мог захлебнуться рвотой, вызванной кашлем. Понятовские приехали на своей машине, привезли крестнику знаменитого детского врача. Тот велел раздеть догола новорождённого, катал его по постели, внимательно смотрел, слушал. Младенец был полненький, как бочоночек, но, охладившись, залился кашлем. «Типичный коклюш!» -сказал врач, велел держать форточки открытыми день и ночь и почаще выносить ребёнка на улицу. Но стояли сильные морозы, была опасность получить воспаление лёгких. Вообще же врачи считали, что коклюш у ребёнка до года, да ещё зимой — это смертельно.

Предоставив все на волю Божию, все уехали, оставив меня одну с четырьмя больными детьми. Но отец Владимир приезжал (у нас была машина) ежедневно, весь вечер носил с колодца воду, топил печь, колол уголь, дрова и т. п. В общем, помогал мне, как мог: кормил из бутылочки Федю, выносил его на улицу, чтобы остановить мучительный приступ кашля. Батюшка тоже заразился от детей, хотя в детстве, как и я, болел уже коклюшем. Однажды приступ кашля у батюшки случился в алтаре. Настоятель отец Михаил отнёсся к нам с отеческой любовью: «Уж коли на всех вас напасть такая, — сказал он, — то посиди недельки две, отец, дома со своей семьёй». Спасибо ему!

Наступила самая тяжёлая пора. Мы с отцом две недели вообще не раздевались, в постель не ложились. Старших уложим, уберёмся, один из нас не отходит от Феди.

Непрерывно капаем ему из пипетки в ротик молочко, тёплый чай, прислушиваемся, как он глотает. Крошка наш уже не кричит, грудь не сосёт (сил нет), ручками и ножками не шевелит. С сильным приступом кашля питание его вылетает на пелёнки, но мы перепелёнываем и опять кормим. «Ничего, что-нибудь уже впиталось», — успокаивает меня муж. Стараемся предупредить рвоту, быстро заворачиваем кашляющего младенца, выскакиваем скорее на мороз. Валенки, тулуп и шапки стоят наготове: один из нас сам одевается, другой заматывает ребёнка и открывает двери — боремся за каждую секунду. Ночь, метель, вьюга, ветер - выйти нельзя. Тогда стоим в дверях террасы. Ребёнок как только вдохнёт свежего воздуха, в ту же секунду успокаивается и засыпает. Тихонько заносим его в тёплый дом, разворачиваем, стережём. Батюшка мой, видя, что момент критический, решил причащать Федюшу ежедневно Святых Христовых Тайн. Благо, что отец сам священник, что храм Рядом, что отец знал, как это делать. Так и остался жить на свете наш Федюша, поистине только чудом — силою Иисуса Христа.

«Только с чистою совестью...»

В то тяжёлое время приснился мне в подкрепление духа Ратец мой Николай, убитый на войне. Как всегда, он был оживлён и радостен, уверял меня, что он жив. Братец обещал не оставлять меня и помогать растить детей. На мой вопрос «Как же ты можешь помогать, когда тебя с нами нет?» он ответил: «Сохраняя и соблюдая (детей) во имя Его». Эти слова остались в моем сердце как звуки утешения, надежды.

Сестра Марфо-Мариинской обители Ольга Серафимовна Дефендова привезла мне в Гребнево для помощи по хозяйству молодую верующую няню. Ольга Серафимовна наставляла няню Катю молиться, говоря, что, находясь в нашей семье, девушка может спасать свою душу. Катя эта была из деревни, из недавно пришедших к Богу. Ей в селе не давали паспорта, что практиковалось в 50-е годы, чтобы удержать молодёжь, убегавшую в города.

Я видела, что Катя никакого понятия не имеет о жизни в большой семье. Она мне говорила: «Давайте делать все по очереди: например жарить картошечку, помешивать её, а самой в это время читать про себя молитву. Это надо так делать, чтобы не рассеиваться, а быть сосредоточенной в молитве. Гладишь белье — молись и т. д. В общем, одно дело сделаем, потом другое, ведь спешить-то нам некуда». Я с удивлением слушала Катю. Хотелось ей ответить, да сдержалась я, думала, что она сама потом все поймёт. Эх, не одно, а четыре-пять дел сразу делает хозяйка! Надо помнить о том, что печь разгорается и через десять-пятнадцать минут надо начать засыпать уголь. Надо одновременно следить, чтобы дети одевались и умывались, иначе опоздают в школу. Тут же жаришь, готовишь завтрак. Вдруг все бросаешь и летишь на второй этаж, где закашлялся Федя. Так целый день и кидаешься из одного угла дома в другой: там пол подтираешь, там Любочку переодеваешь, белье без конца замачиваешь, полощешь, так как рвота при коклюше детей мучает все шесть недель.

Да, Катя скоро заметила, что у нас не до непрестанной молитвы: обед варится, а в это время стираешь, гладишь белье, но слушаешь, как школьник урок свой долбит. А тут ещё племянников трое в дом врываются, батюшка просит подать еду больной бабушке (свекрови) и т. п.

Екатерина повесила голову. Что с ней? Оказалось, что пятилетний племянник наш украл у неё всю её месячную зарплату, но она постеснялась нам это сказать. Уже прошло четыре дня, когда я спросила Петю: «Ты взял деньги у нас? Скажи, а то няня плачет». Малый уже потерял деньги, но показал сам, где они лежали: внизу шкафа, на полочке, дверка туда была не заперта, легко открывалась. На вопрос мой, зачем ему деньги, он сказал, что хотел купить себе телевизор. А телевизор тогда только что появился, и у нас в доме тоже. Родственники наши, никогда не ходившие к нам в прошлые годы, теперь спешили к нам, как только до них доносились звуки телевизора. Батюшка мой догадался поставить телевизор над лестницей, освободив все три комнаты от этого чуждого православной семье предмета. Однако шуму в доме прибавилось. Впоследствии мы строго выключали телевизор на время постов, но бывали и исключения. В те годы ничего безнравственного мы по телевизору ещё не замечали, а если показывали что-то по Чехову, Гоголю, Островскому или тому подобное, то и мы с батюшкой смотрели телевизор с удовольствием, Правда, я замечала, что после сидения у телевизора трудно бывает молиться, даже сон пропадает. Я каялась, но противостоять всем в семье не могла, да и сама порой надеялась увидеть что-то хорошее. Увы, хорошее пропало!

А в начале 1960 года, когда я в батюшкином кабинете сидела над больным Федюшей, то я молилась со слезами о его выздоровлении, и детские программы по вечерам не могли прервать моего слёзного вопля перед Богом.

В апреле, когда болезнь утихала, около двенадцати часов дня я услышала Федин кашель. Я прибежала на второй этаж, взяла на руки двухмесячного младенца — и вдруг...

Я позвала мужа: «Володя! Федя умирает!» Отец схватил меня за локоть и высунул мою руку с ребёнком за окно. Там был ещё мороз. Головка Феди в чепчике лежала на моей ладони. «Постоим, может быть, отдышится», — сказал отец. Он поддерживал мою руку с ребёнком и меня саму. Мы молча стояли несколько минут, мы молились. Личико Феди было бело, как снег, и спокойно, недвижимо; безжизненные глазки широко открыты. Он не шевелился, внутренние мышцы его были расслаблены, и через пелёнки мне на ноги вылилось все, что было у ребёнка внутри. Я почувствовала, что душа Феденьки улетела, а это безжизненное тельце стало мне вдруг, как чужое. «Господи! Господи!» -без слов стучали наши сердца. И Господь явил Свою силу: личико ребёнка вдруг стало подёргиваться, глазки закрылись, бледность стала пропадать. Отец тут же втянул через форточку мою руку с сыном. «Скорее грей его», — сказал муж и помог мне лечь так, чтобы засунуть под мышку головку ребёнка. Слава Богу, что Володя был рядом, а то я упала бы, ноги мои подкашивались. Но от радости не умирают. Мы поцеловались и душой возблагодарили Господа. Мы почувствовали, что Бог слышит нашу молитву.