Шли годы, и наступала пора моего возвращения в Москву. Я это предвидела, к этому уже стремилась. Я с папочкой стала молиться, прося Господа помочь нам перебраться в Москву. Но вернуться нам всем в квартиру моих родителей уже было невозможно. Дети выросли, на одной постели двоих уже не положишь, да и занятия музыкой требовали отдельных комнат. Серафиму было четырнадцать лет, когда он заканчивал школу в Гребневе и собирался вместе с Колей поступать в музыкальное училище. «Без Симы мне будет ещё тяжелее», — часто думала я. Дня три в неделю он уезжал после школы в Москву, откуда возвращался часам к десяти вечера. В свободные от музыки дни Сима приносил мне в дом дрова и каменный уголь. А в морозы ежедневно принести (а то и наколоть) четыре-пять вёдер угля для меня было очень трудно. Батюшка мой уезжал рано, когда было ещё темно, а приезжал тоже в темноте. Ящик с углём был далеко, не освещён, так что отец Владимир редко бывал мне помощником. Любочке было лишь одиннадцать лет, Феде — семь, силёнок у них было ещё мало, ведро угля было им не под силу. Коля и Катя жили в Москве, приезжали не каждое воскресенье: то гриппуют, то концерты. А моё здоровье сильно пошатнулось.

Женские болезни мучили меня постоянно, временами вызывая сильную боль. Но я думала, что так и должно быть, к врачам не ходила. Прописана я была в Москве, а ездить туда лечиться возможности не было, ведь с сентября по июнь я топила печь — в общем, была на должности истопника. Отапливали мы не только свой дом, но и Никологорских — родных, хотя свекровь моя давно умерла.

Родственники наши носят иную с нами фамилию, потому что в начале 20-х годов детей священнослужителей не принимали учиться в советские школы. Тогда Соколовы были вынуждены распределить своих старших детей (Виктора, Бориса, Антонину и Василия) по родственным семьям, проживавшим в иных местах, где власти не знали о происхождении ребёнка. Так, брат отца Владимира Василий был усыновлён родной тёткой, Марией Семёновной Никологорской, проживавшей во Фрянове. Поэтому за Василием и осталась родовая фамилия его матери — Никологорский.

Чтобы поддерживать хорошие отношения, Володя мой решился не снимать у родственников батареи, а продолжать отапливать переднюю половину их дома. Мне бывало обидно: «Хоть бы ребята их мне когда-нибудь угля принесли», -думала я. Здоровые пареньки, по четырнадцать и пятнадцать лет, катались на лыжах, а я надрывалась, таская уголь. Пробовала я просить их, мальчики не отказывались, но потом сказали: «Мама не велит, говорит, что мы пачкаемся». Да, работа эта была нелёгкая — чёрная пыль оседала и на лице, и на руках. Мои руки все те годы не отмывались, пальцы трескались и болели. Но надо ж было и крест какой-нибудь нести! Так, с Божьей помощью, и тянула я двадцать лет своей жизни на селе, но в сорок два года почувствовала, что изнемогаю. Я ходила бледная, ложилась два раза за день отдыхать, бывали головокружения, падала в обморок.

Летом мамочка моя замечала моё болезненное состояние, посылала меня лечиться. Но на кого же мне дом оставить? Каждый день человек десять надо четыре раза за стол посадить и накормить. Продукты в те годы привозились только из Москвы, во Фрязине ничего, кроме хлеба, не было. Наш шофёр Тимофеич снабжал нас всем, на машине все привозил, так что мы ни в чем не нуждались. Но, однако, сил у меня не хватало, казалось мне, что конец мой близок. Очень жаль мне было Любочку и Федю: «Ведь вся тяжесть хозяйства упадёт на мою худенькую дочурку», — думала я. То и дело ей будут кричать, чтобы сготовила ужин, чтобы

пришила кому-то пуговицу и т. п. А у неё и уроки, и скрипка, на занятия надо во Фрязино ездить. Бедная девочка моя! Не дай Бог остаться сиротою — ведь её замучают. А Феденька был ещё привязан ко мне, как дитя. Бывало, отец начнёт что-то выговаривать мне за грязь и беспорядок, а Федя тут же заступится: «Нельзя на мамочку жаловаться, мамочка все хорошо делает!» И малыш обнимает меня, целует, ласкает. Отец махнёт рукой, рассмеётся. Ангел Федюши охранял меня.

Был такой случай. Возвращалась я из Москвы, шла по перрону вокзала. Вагоны были полны, народ набивался уже в тамбуры, я шла дальше, надеясь найти более свободный тамбур. Вдруг объявили, что поезд отходит, двери закрываются. Те люди, что спешно шли со мною рядом, стали прыгать на ходу в ближайшие вагоны, двери которых держали те, кто уже находился в тамбурах. «Прыгайте!» — кричал кто-то мне и держал дверь, так как я бежала и не решалась вскочить в вагон, сумка в руке была тяжёлая. Тут, на какой-то момент, перед моим мысленным взором мелькнула картина... Я махнула рукой и остановилась.

Поезд умчался, а мне было стыдно, совестно, будто я грех совершила. Эта картина и сейчас стоит перед моими глазами: на маленьком трехколесном велосипеде сидит мой кудрявый черноволосый Феденька и смотрит вдаль, ожидая свою маму. «И ты рисковала своей жизнью, не боясь оставить это дитя сиротой!» — твердил мне голос совести.

— О Господи! Благодарю Тебя за вразумление, больше такого не сделаю, — сказала я.

Когда я возвращалась домой, то действительно заставала на улице у гаража своего младшего сыночка, встречавшего меня. Отец его говорил:

— Ждёт тебя не дождётся каждый раз! Сидит грустный и все смотрит, смотрит на дорогу — не идёт ли его мамочка.

А Серафим говорил:

— Только ты, мамочка, не уезжай в те дни, когда у меня контрольная работа. Если тебя нет дома, я всегда на двойку пишу.

— Почему же, сынок?