Отец Сергий принял сан в России в 1918 году и почти в это же время познакомился с Юлей Рейтлингер, жившей тогда с сестрами и матерью в Крыму. Оба они оказались в эмиграции, она была его духовной дочерью до самой его смерти.
* * *
Сестра Иоанна решила вернуться на родину сразу после войны. Последние слова, которыми ее напутствовал отец Сергий Булгаков, умирая в феврале 1944 года, были: «Возвращайся на Родину, Юля. И неси свой крест с радостью. И, слышишь, — с радостью неси!»[1] Разрешения на въезд пришлось ей ждать десять лет. Может быть, это спасло ее от участи тех, кто, возвращаясь из эмиграции несколькими годами раньше, попадал в лагерь. Так случилось с ее подругой монахиней Еленой (Казимирчак-Полонской).
* * *
Она была монахиней в миру — по примеру матери Марии (Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой, которая тоже была среди духовных детей отца Сергия в Париже), принявшей постриг в 1932-м. Свое пострижение в рясофор в 1934 году с именем Иоанна (в честь Иоанна Крестителя) она вспоминала как самое значительное событие своей судьбы. Этому предшествовала «Пшеровская Пятидесятница», как потом называли первую конференцию русского студенческого христианского движения в Пшерове (под Прагой) в 1923 году[2], когда участники его, и среди них сестры Рейтлингер, ощутили на себе прикосновение Духа Святого, его огненную печать — это переживание определило направление жизни молодых людей, присутствовавших на богослужениях (литургию каждое утро в 6 часов служил отец Сергий Булгаков) и беседах съезда. Вскоре после него, в 1925 году, было образовано Сергиевское Подворье[3] —Православная духовная академия и Богословский институт — в Париже. Отец Сергий Булгаков возглавил здесь кафедру догматического богословия и был душою Подворья. Ю. Н. жила на Подворье в комнатке на чердаке.
С матерью Марией вместе они создавали интерьер храма во дворе ее общежития на rue Lourmel, 77 — переделывали конюшню-гараж, убрав стойла, в церковь, сестра Иоанна создавала иконостас, мать Мария тоже писала иконы и вышивала. Сохранилась (ныне в монастыре св. Иоанна Крестителя в Эссексе в Англии) большая ее вышивка — «Житие Царя Давида», — она располагалась наверху вдоль правой стены храма. Вышивала ее мать Мария в 1939–1940 гг., в период гонений на евреев в Европе. Над царскими вратами уже позднее, в годы нацистской оккупации, появилась ею вышитая Тайная Вечеря. Сестра Иоанна помогала матери Марии и в ее трудах иного свойства — вместе ходили для приобретения дешевого продовольствия, всяких остатков, даже очистков, на центральный рынок («Чрево Парижа»), чтобы прокормить людей, обитавших в общежитии на улице Лурмель.
Прежде чем целиком посвятить себя иконописи, Ю. Н. занималась живописью в Ateliers d’arts sacre у Мориса Дени, продолжая свое художественное образование (училась в свое время в Школе при Обществе поощрения художеств в Петербурге). Впрочем, до переезда в Париж, еще живя в Праге, обучалась технике иконописания у М. Каткова, который перенял ее как ремесло у псковских старообрядцев. Он расписывал тогда русский храм на Ольшанском кладбище. Ю. Н. много копировала старообрядческие иконы — и все же стремилась вырваться за рамки стилизаторского, прикладного подхода; Д. Стеллецкий, расписывавший храм в Сергиевском Подворье в Париже, тоже делал стилизацию — в несколько ином роде, скорее это был декоративный, эстетизированный стиль модерн; работал он масляной краской, оставляя места для ликов, которые потом писала княжна Львова. Такой подход был для Ю. Н. неприемлем (она замечала, что иной раз на иконе, когда она писалась, вдруг какая-то новая складка на одежде меняет выражение лица).
Ее настоящая встреча с русской иконой произошла на выставке древних икон, привезенной из СССР в Европу в 1928 году. Выставка проходила в Бельгии и Германии, в частности, в Мюнхене; Юлия Николаевна отправилась туда, жила у друзей, все дни проводя на выставке, вглядываясь — впервые — в Троицу Рублева, лик Владимирской Божией Матери, которые были там представлены в научных копиях; на выставке были и подлинные иконы древнего письма.
Прежде с иконами она знакома была по черно-белым репродукциям «Истории древнерусского искусства» Грабаря, взятой в библиотеке по какому-то безотчетному и сильному душевному порыву в первые же дни в эмиграции. Открытие иконы, после двух веков забвения, когда древние иконы записывались более поздними, когда их убирали в оклады, оставляя только потемневшие едва различимые лики, — произошло незадолго до революции, — реставраторы научились расчищать позднейшие записи. Люди увидели Рублева.
Встреча с древними русскими иконами на выставке в Мюнхене определила окончательно направление творческой судьбы Юлии Рейтлингер. Это был ответ, подтвердивший ее интуитивные искания. Она начинает работать над большими иконами, обретая уверенность и свободу в каноне, который не сковывает художника, но есть живой язык для благовествования.
Отец Сергий написал в эти годы книгу «Икона и иконопочитание» (1931 год) — безусловно, не без влияния Ю. Н. В эти же годы ею была написана для отца Сергия икона «Софии Премудрости Божией», она висела в его комнате до дня его кончины, как и образ Ангела Хранителя, который всегда находился у него в изголовье.
После смерти отца Сергия этот образ Юлия Николаевна передала отцу Андрею Сергеенко, а по его кончине — подарила отцу Александру Меню. Он и сейчас в его доме в Семхозе, в изголовье диванчика в кабинете, рядом со светильником и большой фотографией матери. Обе эти иконы оказались на выставке в Рублевском музее осенью 2000 года, — как и образ «Не рыдай Мене, Мати», написанный в Париже в 1931 году (икону эту репродуцировали тогда в эмигрантской газете «Россия и славянство» и даже называли Ю. Рейтлингер созидательницею русской «Pietа»).
Рядом была помещена очень большая, написанная в 30-е годы в Париже, икона Божией Матери, о которой на выставке же я узнала следующее. Когда немцы подступали к Парижу, отец Андрей Сергеенко с матушкой и подруга Юлии Елена Браславская пытались, как многие парижане, выехать из города. Машина зависла на двух колесах над обрывом и чудом удержалась. Все это время Елена молилась Божией Матери, прижимая к себе эту икону...
То, что было написано рукою Юлии Николаевны, вызывало — и негодование, и восхищение. Ее образы отличались от декоративных стилизаций, казались «слишком живыми» — хотя творила она строго в рамках канона. «Заранее старообрядчески запретить новые иконы означало бы просто умертвить иконопись (и косвенно поощрить либо идолопоклонническое, либо ремесленное отношение к иконе)... — как бы формулируя ее “умозрение в красках”, ее Credo, писал в то время отец Сергий в своей книге об иконе. — ...Как и вообще все церковное предание, церковный канон не может быть понимаем как внешнее правило и неизменный закон, который требует себе пассивного, рабского подчинения, почему и задача иконописца сводится лишь к копированию подлинника... В Церкви существует своеобразная жизнь иконы... Принципиально возможны, — да и непосредственно возникают, — новые иконы нового содержания. Жизнь Церкви никогда не исчерпывается прошлым, она имеет настоящее и будущее, и всегда равно движима Духом Святым...»