Для нас же отец Вениамин стал больше чем родным.

Удивительно деликатный, утонченный в восприятии эстетического, он никогда не претендовал в обращении с нами на особую приоритетную свою значимость. Напротив, его внешний облик (без видимых в быту признаков сана), его открытость, даже нелицеприятность помогали быстрому сближению, создавали в отношениях настоящую родственность, необыкновенно крепкую и доверительную.

В жизни отец Вениамин был прост, аскетически строг, но не опрощен. За обедом, например, предпочитал гречневую кашу или горох. Но рядом с его прибором обязательно лежала белая полотняная салфетка, вложенная, как ей и подобает, в кольцо. Спал он на маленькой кушетке, вероятно, с трудом на ней помещаясь. Вспоминаю, забегая вперед, рассказ жены старосты Ильинской церкви в Сергиевом Посаде Анны Петровны Сарафановой. При открытии Лавры в 1946 году особой заботой было расселение монахов по квартирам, так как в Лавре первое время условий для жизни не было. Ей удалось снять комнату и для отца Вениамина: маленькую, уютную, с хорошей удобной кроватью. Хозяйка умилялась на нового жильца, как тот аккуратно стелет постель, пока не поняла, что спал‑то он на полу. Батюшка предпочитал скрывать строгость своего аскетизма. Но когда работал — писал напряженно богословские труды, — ему хотелось, чтобы под ногами был толстый ковер. Также в одежде своей он был тщательно убран, чист и изящен. Впоследствии, уже в Лавре, меня не переставало поражать изящество его облика. Само слово"изящный"батюшка произносил с особым ударением (например, при чтении акафиста Преподобному Сергию). И я чувствовал, что оно имело для него не внешнее значение, но было символом ангельской чистоты и гармонии.

К. людям, его окружавшим, к их взглядам отец Вениамин был очень внимателен. Он знал, что своим внешним видом, в серой рубашке и сапогах, не вызовет в нас осуждения (этого требовала необходимость инкогнито). Но в среде духовных дочерей не хотел сеять смущение и потому на встречи с ними надевал серый подрясник, который заправлял и закалывал при выходе на улицу. Видя усердие моей матери в желании хоть как‑то помочь ему материально, просил в письме делать это незаметно для меня, тогда еще подростка,"чтобы искусительная мысль не пришла к нему и не подумал бы он, что и Божие продажно".

Как‑то, стоя при закате солнца у окна, он сказал мне:"Какая чудная молитва"Свете Тихий… Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний."., какой чудный и верный образ Христа". Таким доступным, тихим вечерним солнцем был и отец Вениамин — для меня, по крайней мере.

Помню, как батюшка советовал креститься: внимательно на оба плеча. Говорил, что это он усвоил от одного простого священника, который даже голову и взгляд поворачивал, сопровождая крестное знамение.

Подолгу молиться отец Вениамин не заставлял, приучая к внимательной, тщательной молитве. И всегда акцентировал необходимость чтения слова Божия, подчеркивая, что при нехватке времени прочесть главу Евангелия важнее, чем вычитать все молитвенное правило.

Навсегда вошло в душу его отношение к исповеди: он требовал готовиться к каждой исповеди с мыслью, что она может стать последней в жизни, что за нею — смерть и ответ пред Богом.

Говоря о силе молитвы, батюшка особо выделял значение церковного поминовения умерших. По этому поводу он однажды привел такой случай. У одного архиерея[162] на приходе был священник–пьяница. Потеряв терпение, архиерей решил его убрать. И вот снится архиерею сон: толпа людей просит слезно не прогонять нерадивого священнослужителя. Сон повторялся несколько раз. Тогда архиерей решил понаблюдать за этим известным своими немощами священником. Выяснилось, что тот каждое утро приходил в храм к началу службы и в алтаре у жертвенника поминал длинный список умерших. Эти‑то умершие и просили во сне за своего молитвенника.

Однажды ночью, проходя мимо комнатки отца Вениамина, я услышал случайно его ночную молитву. Это было всего лишь многократно повторяемое:"Господи, помилуй! Господи, помилуй!". Но услышанное меня потрясло. Сила, глубина, действенность — реальная действенность — этих коротких, простых обращений к Богу открыли мне тогда, что такое молитва, и приблизили к пониманию, как Спаситель молился в Гефсиманском саду.

Вместе с тем, батюшка вовсе не замыкался от мира, интересовался искусством, наукой. Помню, он выразил желание познакомиться с одним видным художником[163] — другом моего отца и отца Павла Флоренского. Встреча состоялась. Но после часовой беседы отец Вениамин вышел из комнаты и попросил мою мать закончить разговор с художником, так как у того"овеществленная душа"и он, батюшка, больше с ним общаться не может. Потом он писал отцу:"Гениальный техник в области художества, X… незаметно для себя весь ушел в передачу видимых образов, так что душа его, пропитавшись навыком художественной работы, при холодности к религии, как бы овеществилась. Отсюда его вывод:"Со мневаюсь в бытии души…"Природная доброта и семейные добродетели спасают его от крайностей религиозного мировоззрения. Если Богу угодно, то может прийти к нему скорбь, или особое промыслительное воздействие, встряхнет его, сломит независимость его воли, и тогда он весь способен раскрыться пред благодатью. Сильные натуры, как его, ставятся на путь спасения лишь могучими потрясениями". После той встречи знаменитый художник перестал у нас бывать, но слова батюшки о его судьбе сбылись.

Но были у батюшки и иные воспоминания. Помню, он с улыбкой рассказывал о нечеловеческих условиях в лагере, как ему приходилось чистить в мороз отхожие места и легко одетому бегать вокруг барака, чтобы окончательно не замерзнуть. Читая автобиографию архиепископа Луки (Войно–Ясенецкого)[164], я поражен был сходством методов измывательства над духовенством."В Красноярске, — пишет архиепископ, — нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ. Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали лопат…"[165]. Как все было одинаково, бесовски схоже. И о нарах со спавшими на них в три яруса. Оба иерарха прошли через эти мучения.

Упомянув об автобиографии архиепископа Луки, не могу не заметить еще одного совпадения — о предсказании во сне. Архиепископ описывает случай, происшедший с ним во время ссылки в Енисейск."В один из праздничных дней я вошел в гостиную, чтобы начать литургию, и неожиданно увидел стоявшего у противоположной двери незнакомого старика–монаха. Он точно остолбенел при виде меня и даже не поклонился. Придя в себя, он сказал, что в Красноярске народ не хочет иметь общения с неверными священниками[166] и решил послать его в город Минусинск… где жил православный епископ… Но к нему не поехал монах Христофор, ибо какая‑то неведомая сила увлекла его в Енисейск ко мне."А почему же ты так остолбенел, увидев меня?" — спросил я его."Как было мне не остолбенеть?! — ответил он. — Десять лет тому назад я видел сон, который, как сейчас, помню. Мне снилось, что я в Божием храме и неведомый мне архиерей рукополагает меня во иеромонаха. Сейчас, когда вы вошли, я увидел этого архиерея!". Монах сделал мне земной поклон, и за литургией я рукоположил его во иеромонаха"[167]. Читая этот эпизод, я невольно вспомнил Евдокию Адриановну и историю ее знакомства с отцом Вениамином.

Во Владимире, находясь практически на положении ссыльного, отец Вениамин не имел возможности служить открыто, мог лишь молиться в храме за специально отведенной ему ширмой. Литургию же служил тайно у себя на квартире, всегда готовый к приходу"незваных гостей", — он квартировал у некоей Анны Абрамовны вблизи Золотых ворот. Напряжение сил и нервов было очень велико — батюшка работал тогда над богословской диссертацией"Божественная любовь по учению Библии и Православной Церкви", а условия жизни были весьма далеки от необходимых при такой работе. Мой отец даже сделал для него специальные"глухие"наушники, чтобы хоть как‑то оградить от внешнего шума.