Не в обществе, не в кружках, не в компаниях, а в книгах находил Сергей Аверинцев своих единомышленников, раскапывая таинственные никому неведомые залежи.

Кстати, таким путем вначале шел и сверстник Аверинцева Венедикт Ерофеев, и книжность та же была, и нацеленность на библейские сюжеты. Но иная линия судьбы. Аверинцев как бы стал состоявшимся в своих первых мечтах Ерофеевым, но не было у московского ученого сверстника Ерофеева его внешней свободы поведения.

Аверинцеву вполне хватало его книжного "запретного клада", он не был с теми, "кто на деле, а не на словах разделил опасности…"

Тем более необходимой казалась молодому ученому возможность "тайной свободы", пусть и иллюзорной.

"Но иллюзия эта, во всяком случае, реальнее, чем противостоящая ей реальность, которая притворяется такой устойчивой, такой безысходно-тяжеловесной, пока ей не приходит время в одночасье рассыпаться".

Он и по сю пору живет как бы в "единственной комнате" в мировой коммуналке, воспринимая весь нынешний мир, как нелепый хаос.

И, естественно, он уже "тоскует" не только по мировой культуре, давно став неотъемлемой частью ее, а по былой счастливой и романтически-таинственной "тоске по мировой культуре", которой сегодня начисто лишен.

"Изменился не только мой биографический возраст; изменился возраст времени. Слова наши звучат в воздухе уже не совсем так, как звучали. Читатель, умеющий слышать этот призвук, уловит в большинстве предлагаемых ему опытов специфическую акустику поры, которой больше нет. Той самой, к которой относятся строки Бахыта Кенжеева:

“Вот и проходит эпоха

Тайной свободы твоей…"

В мире брежневской амбивалентности, господствующей двойной морали, в конце концов и приведшей к тотальному предательству правящей номенклатурной верхушки, нами ценилась определенность и значимость на самых разных полярных позициях.

От Че Гевары до Александра Солженицына, от полета Гагарина до запретного клада мировой культуры, раскапываемого такими, как Сергей Аверинцев. Впрочем, в каждом институте был "свой" Аверинцев, свой молодой копатель неизвестного, свой певец "тайной свободы". У нас, в Литинституте, все студенты рвались на лекции Джимбинова и Карабутенко, даже Костю Кедрова — и то слушали с интересом. На античную литературу ходили не только ради лекций, но и посмотреть на жену Лосева, профессора Тахо-Годи. Кстати, я и сдавал "античку" досрочно прямо на квартире Лосева, и пока я соображал над ответом, несколько раз знаменитый философ проходил мимо меня. Часто эти наши чревовещатели оказывались мнимыми фокусниками, и воздух-то оказывался мнимо ворованный, этакий "придворно-диссидентский", как я когда-то лет пятнадцать назад, уже повзрослев, определил все евтушенковско-литгазетовское свободомыслие, аккуратно дозируемое на Лубянке и Старой площади. Но не все же были "придворными диссидентами". И, кстати, такими фальшивыми любителями свободы и фиг в кармане в основном оказались представители чуть более раннего поколения шестидесятников, умудряющихся воспевать одновременно и Ленина, и Николая Второго, писавших в диапазоне от "Лонжюмо" до плачей по Ипатьевскому дому.

ПОКОЛЕНИЕ ДЕТЕЙ 1937 ГОДА уже чуралось эстрадной публичности шестидесятников и скорее предпочитало свои маленькие отечества размером с комнату в коммунальной квартире, где ненавязчиво для окружающих творило собственные миры, или, как в случае с Аверинцевым, раскапывало свои "запретные клады".