Такое имя взял и Юлий Анатольевич трейдер, когда стал доминиканцем, а может быть – когда крестился в конце 1960-х, но уж «братом» он точно стал в 1970-х, вступая в орден. Вот кто порадовал бы Честертона. Юля умел радоваться любой мелочи. Как-то мы с Сергей Сергеичем назвали простую священную жизнь наперекор всему «жареной курицей». Сами мы далеко не всегда могли так жить, а Юля -всегда. Он очень любил вино и пиво, но, в отличие от Муравьевых и по слову Честертона, пил не с горя, а от радости и благодарности.

Скончался он очень смиренно, когда был один в квартире, видимо – мгновенно, от инфаркта. Когда

пришли, увидели, что он стоит около кровати на коленях.

Король Августин

Кястас Аугустинас Янулайтис был красив, как средневековый рыцарь в представлении романтика. Правил он косой Неринга, где мы жили в 1960-х каждое лето. Кажется, по линии Гимбутов (к которой принадлежит очень известная женщина, американский антрополог) он восходил к Гедиминовичам. Отец его был крупнейшим литовским историком, а он определенной профессии не имел и, хотя кончил в Литве университет, служил почему-то в Институте киноведения, преподавал детям французский язык. Дело в том, что он женился на москвичке и жил здесь, в Москве. Читатель, я думаю, устал от восхвалений, и я не стану описывать, каким куртуазным был наш король. Особенно дружил он с Юлей, разделяя его склонность к жареной курице. Кстати, для всех членов общества застолье было и священнодействием, и утешением. Мужчины, кроме Сергей Сергеича, и прекрасно стряпали, и немало пили.

Умер король по-королевски. Как все помнят, на границе 1980-х-1990-х годов Литва боролась за независимость. Он, все же – историк, читал в литовском представительстве лекцию. Поднял руку с указкой перед картой Литвы – и скончался, отказало сердце. Случилось это в ноябре 1989-го.

Инносент Коттон Грэй

Осенью 1976 года (6 октября) я сидела, работала, а Кеша, уже два года возглавлявший у нас Честерто-новское общество, свернулся в кресле. Тут позвонил мой друг из Иерусалима, Мелик Агурский. А надо сказать, что когда в ту пору звонили сквозь железный занавес, ощущения были амбивалентные. Проще всего сравнить их со спиритическими, но спириты хоть верят, что увидятся с ушедшими, а мы тогда скорее не верили.

Словом, он звонит и сообщает, что кто-то у кого-то родился (кажется, у Толи Ракузина). Тут я слышу какой-то стук и сразу понимаю, в чем дело. Мгновенно кидаюсь на кухню – и точно, боковушка окна открыта. Чуткосердечный Кеша заметался и упал вниз.

Тут я, на зависть аскетам эллинского типа, утратила всю душу. Ничего не чувствую, только делаю и верю. Беру ключи, обращаюсь к Франциску, спускаюсь с девятого этажа. Кеша лежит на газоне в позе жареной утки. Я хватаю его, все еще в атараксии, если не хуже.

Дома положила его на кресло, а к спинке, изнутри, прислонила икону Божьей Матери. Кеша сильно дрожит, глаза закрыты. Звоню в ветеринарную «скорую помощь», и дежурный мудро говорит: «Если ваш котик не разбился, значит, он не разбился».

Утром приехал врач, полил Кешу валерьянкой и рекомендовал не трогать. Ощупать он его сумел, совершенно незаметно. Вроде ничего, цел.

Ночь мы с вернувшейся Марией просидели рядом, на полу. Дня через два, в храме, я это все рассказала (Кеша совсем оправился), а старушки заметили, что класть кота под иконы – кощунство. Отец Александр отвечал им, что благочестивые люди положили бы и свинью.

В подвалах Лубянки