Пленный рыцарь

Воспоминания о последних годах митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима (Нечаева)

Но Господь сказал мне: довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи. И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в притеснениях за Христа, ибо когда я немощен, я силен.

(2 Кор. 12: 9 –10)

Людям, хорошо знавшим Владыку, писать о нем очень трудно. Женщинам особенно. Он терпеть не мог женских воспоминаний «о старцах», давая им лаконичную и убийственную характеристику: «дамские всплески». Его раздражало, что в них всегда на первом месте сам автор, бестактно вторгающийся в сферы, до которых не дорос. Конечно, он нашел бы ироническую характеристику и для наших записок, хотя в оправдание своего дерзновения скажем, как есть: ему нравилось, что и как мы пишем.

В наших воспоминаниях мы хотели показать живого человека, и праведность — живую, унаследованную от старших и подтвержденную личным опытом, а не вычитанную из книжек и разыгранную в жизни. К могиле Владыки на Даниловском кладбище уже протоптана «народная тропа», — это свидетельствует о том, что народ Божий почитает его и обращается к нему за молитвенной помощью. Но праведность эта не пришла сама собой ниоткуда, а была наградой за многолетнюю борьбу — и с тяжелейшими окружающими обстоятельствами, и с собственным непростым характером. Из своей борьбы он вышел победителем. Но есть и другая сторона. <4> Он искал пути и образа существования Церкви и церковного человека в новых исторических условиях, — думаем, что его опыт может пригодиться многим.

Поясним: мы — две давние подруги, филологи по специальности, прихожанки Владыки по храму Воскресения словущего на Успенском вражке, в Брюсовом переулке, и его сотрудницы «последнего призыва». Собственно, «призыва» никакого и не было, — мы сами к нему прилепились, потому что, едва вкусив от общения с ним, сразу почувствовали, что это — «старое вино», после которого никто уже не захочет пить нового. И стали предлагать ему свою помощь во всех доступных нам сферах — от переводов с древнегреческого и работы со славянскими рукописями до разбора корреспонденции и всевозможных «побегушечных» поручений — главным образом, затем, чтобы иметь возможность с ним пообщаться. Тогда, в середине 90–х, для него настали трудные времена, можно было заметить, что ему действительно порой некого было попросить о каких–то элементарных вещах, хотя он это всячески скрывал. Научные задания давал легко, но от предложений чисто технической помощи упорно отказывался: как мы потом поняли, ему было неловко, что он не может за это платить. Кроме того, он справедливо считал, что каждый должен заниматься своим делом, и мы со своей готовностью делать абсолютно все, к сожалению, не всегда оказывались достаточно тактичны. Но со временем Владыка стал нам в какой–то степени доверять, и взял нас в свой небольшой штат, так что в течение последних лет пяти мы имели счастливую возможность не только общаться с ним относительно регулярно, но и разделять, в меру способности к восприятию, его радости и печали — «от высокоторжественных немот до полного попрания души». Это не преувеличение. Он, правда, много значил для нас, мы его очень любили. Но в итоге он помог нам гораздо больше, чем мы ему — во всех отношениях.

Наше сотрудничество продолжалась до последнего дня жизни Владыки. Когда его не стало, мы были так измучены переживаниями предшествующих месяцев, что не очень–то и хотели участвовать в разного рода мероприятиях, посвященных <5> его памяти. [1] Из тех, на которых все–таки присутствовали, не вынесли для себя ничего нового. Мы сами знали больше, чем кто–то мог нам рассказать. Из выступлений и мемориальных публикаций нередко создавалось впечатление, что последние девять лет жизни Владыка не только не издавал никаких книг, не поднимал монастырь, не преподавал, не занимался никакой церковно–общественной работой, но вообще пребывал в летаргии. Все его дела будто бы закончились с реорганизацией Издательского отдела. Кроме того, обидно было видеть, что в целом ряде статей уникальная, неповторимо–обаятельная личность Владыки укладывается в прокрустово ложе принятых «житийных» схем. Вскоре и это сошло на нет, а с течением времени стало создаваться впечатление, что имя Владыки вообще замалчивается. Все это вместе воскрешает в памяти горестное восклицание из «Энеиды» Вергилия:

…Fuimús Troés, fuit ´Ili(on) et íngens

Glória Téucrorúm!.. [2]