Разговоры в Торонто: с Л.Фабрициусом, издателем "Современника": вечная просьба о сотрудничестве. С молодым греческим священником из Лондона, Онтарио. С "диссидентом" Ярошевским: решил креститься. С молодым англиканским священником, ставшим православным. И т.д. Обещания всем, которые, подозреваю, не исполню… Моя "планида"…

Летя в Торонто, в аэроплане читал роман Н.И.Ульянова "Сириус", при сланный мне автором с "милой" надписью. Читал и думал о том, почему люди пишут. То есть, вернее – почему они пишут, так сказать, "второсортные" или "третьесортные" вещи. И знают ли, пиша, что то, что они пишут, – "второсортно"? Мне кажется, что писать стоит только , если сознаешь, что – хорошо ли, плохо – этого никто другой не напишет и что, пиша, – вкладываешь хоть самый маленький, но абсолютно свой , тебе предназначенный камушек. И, таким образом, все дело, в конце концов, в "лица необщем выраженье"[998]. И, конечно, в ту меру, в какую это "необщее выражение" – подлинное, а не надуманное… Однако сказать это по отношению к 99 процентам того, что пишется, – невозможно.

Вчера, когда, около восьми часов вечера, спускались на Kennedy, – потрясающий закат над Нью-Йорком. Красота, "благостность", мир – летнего вечера "dans la lumiere de Fete…"[999].

Все эти недели непорядки с желудком. Завтра утром – иду на "тесты". Из-за этого два дня без еды. "Скучное" чувство от всего этого. Еще никогда, ни разу не чувствовал старости, не чувствовал, что "к вечеру приклонился день…"[1000]. Чувствовал себя даже не средних лет, а молодым. Может быть, первый сигнал?

Еще по поводу Ульянова. Все это неплохо. Но это ничего не прибавляет к русской литературе и ничего не убавляет. Как и в тысяче других книг – романов, стихов, чего угодно, тут нет не только "frisson nouveau"[1001], но и чего-то просто запоминающегося. Введение в портрет Государя – астрологии? Алданов со своим старым евреем в "Девятом термидора" и других романах употреблял эту таинственную нотку куда лучше.

"Обреченность" империи в 1914 году (тема, общая Ульянову и Солженицыну) – откуда, почему она? Надо ли, для истолкования ее, вводить нечто "таинственное" или достаточно фактов? Весь комплекс Государя (личная слабость, императрица, Распутин) – решающий ли это фактор? Если бы, скажем, вместо Николая II был царь типа Александра III, можно ли бы было избежать "обреченности"? Солженицын, думается мне, прав, видя корень этой обреченности в неизмеримо более глубоких "узлах" (хотя толкует он их – например, в том, что касается XVII века, – по-моему, неправильно). Обреченность, прежде всего, – во внутреннем распаде России, в том, что in the moment of truth[1002], которым стал "проклятый" 14-й год, была не одна, а много России, и монархия их уже не соединяла, не претворяла в "единство". От любого толчка Россия неизбежно должна была распасться, и ее "единство" сейчас – только голой, тоталитарной властью, не случайно, а закономерно.

К началу XX века Россия, как это ни звучит риторически, потеряла душу , вот причина ее обреченности. И потому смерть вошла в нее. И единственный вопрос: может ли душа эта "возродиться"? Единственный замысел, единственный и по своей страстности, – Солженицына, как раз такое "возрождение души". Отсюда два следующих вопроса: возможно ли это вообще, по существу? Способен ли он на это? Ответ на оба вопроса – сомнителен, для меня во всяком случае.

Среда, 8 июня 1977

Вчера все утро у доктора на омерзительных "тестах". В результате все оказывается благополучным, но вся процедура – когда вдруг оказываешься беспомощным, голым, как бы лишенным "зрака и образа" объектом всевозможных манипуляций – поучительна. Один шаг – и ты отделен от бодрого "человечества" на улице, становишься постыдным "отбросом". Настоящее memento mori[1003]. Исчезает стыд, уже все равно, что какая-то девчонка с тем же выражением на лице, с каким готовят суп или подметают комнату, равнодушно возится с твоим телом. Каких-то "прав" ты уже лишен и только ждешь "приговора".

Вечером два часа у Литвиновых: отвозил им ответ о. Сергию Желудкову. Неизбежный разговор – о Солженицыне, о России, о "диссидентах" и т.д. С одной стороны – как бы согласие, а с другой – наличие в этом согласии какой-то неопределимой "червоточинки"… Разговор также о православных "неофитах" в России, о разрастающемся там фанатизме.

Четверг, 9 июня 1977

Тучи, дождь, прохладно. Последняя "лавина" дел перед отъездом завтра вечером в Labelle. Вчера весь день в семинарии, в судорожных попытках "ликвидировать" завалы. Вечером ужин в честь о.Кирилла Ставревского в узкой "компании" – Верховские, Дриллоки, Бэзили, Рошаки, я. Очень дружески, очень уютно. Чувство спаянности, дружбы, принадлежности тому же делу…

Сегодня – на "Свободе", потом час в Biltmore с о. Кириллом Фотиевым.

Статья о "Прогулках с Пушкиным" Синявского в "Время и мы" – Натальи Рубинштейн, блестящая – в ответ всей заборной брани со стороны "благомыслящей" нашей эмиграции. В сущности, у русских нет чувства свободы – не в смысле свободы от "запрета" (за этим, слава Богу, следит гнилой Запад, которому куда уж там до нас…), а в смысле допущения другого мнения и, что еще печальнее, его понимания…