Вчера почти все после-обеда (кроме короткой поездки взад-назад к Ане в Wappmgers, главным образом ради серого ноябрьскою дня, голых деревьев, ржавчины, тишины осенних просторов) и весь вечер за работой над очередной "мариологической" лекцией – в вднном случае над Успением. "Утешительность", духовная польза от этой работы, словно в тебя самого входит свет и сила этого праздника. "На безсмертное твое Успение…" Но, Боже мой, какая бедность богословских на эту тему рассуждений.

Вторник, 8 ноября 1977

Второй день – проливной дождь… Сегодня Литургия: арх. Михаила по новому стилю. А по старому – Димитрия Солунского, папины именины. А также день смерти – в 33 или 34 году? – генерала В.В.Римского-Корсакова, директора нашего корпуса, человека, открывшего мне мир поэзии вообще, русской поэзии в частности. Как сейчас помню его рукописные, им самим составленные и написанные тетрадки-антологии русской поэзии. Не встреть я его, когда мне было девять лет, не будь я его "любимцем" (и именно из-за поэзии!) в решающие годы (девять – тринадцать), думаю, что все было бы другим в моей жизни. С поэзии началось "освобождение души", интуиция "иного"… И почему-то больше всего вспоминаю о нем, когда читаю лермонтовское "Когда волнуется желтеющая нива…". Это – одно из "решающих" в моей жизни стихотворений. Думаю, что и объективно оно – одна из вершин русской поэзии. Смерть генерала была также и первой встречей со смертью, ибо смерти сестры Елены почти не помню…

Годовщина Октября – шестьдесят лет! В "Русской мысли" – собрания "верности" и "непримиримости". Еще десять – пятнадцать лет, и "первой эмиграции" не останется. Не будет в "Хронике" оповещений о собраниях "гвардейской конницы" и "союза дворян". Останется и там , и за рубежом – только советская Россия, совсем другая прежде всего по своей тональности. Думаю об этом, и почему-то начинает звучать строчка из адамовического "Когда мы в Россию вернемся" – "…как будто Коль Славен играют в каком-то приморском саду…". Однако возвращаться будет некому и некуда. России эмигрантской – совсем особенной, той, что увидел Ходасевич в своих "Соррентинских фотографиях", – уже не будет. Поймет ли всю ее важность, единственность, незаменимость – для русской памяти – Россия советская? Не знаю. А, может быть, появятся "там" – "специалисты по эмиграции", "эмигрантоведы" с научными журналами и примечаниями. Возникнет, может быть, даже своего рода "культ" эмиграции, мода на нее. Но как поймут и разгадают они этот опыт: французская деревня и русский кадетский корпус; перспектива парижских бульваров как "фон" "Коль Славен" и "приморского сада…"? И т.д. Почему у меня чувство, что их мы понимаем, и даже очень хорошо, а они нас – никак? Может быть, потому, что эмиграция была прошлым в настоящем, и даже в нас, эмигрантских детях, на настоящее смотрела из живого прошлого, тогда как у них только настоящее, ибо никакого "прошлого", кроме этих пустых – хотя и кровавых и страшных – шестидесяти лет, нет…

Четверг, 10 ноября 197 7

Завтрак, вчера, с Сережей в ресторане Объединенных Наций. Разношерстная толпа делегатов, но все они как бы исполняют обряд и все – часть этого обряда: и огромные, как храмы, залы, залитые солнцем, и их манера прохаживаться друг с другом, вежливо беседуя, и их разодетость. И я подумал, что, какова бы ни была слабость, "дутость" Объединенных Наций, все это только и полезно, и нужно, и оправдано как именно обряд. Ибо обряд, нами совершаемый, нас в известном смысле определяет, к нам обращен. Обряд воплощает мечту, видение, идеал, все то, чего в "эмпирии", может быть, и нельзя воплотить полностью, он подобен словам, о которых сказано, что "от них оправдаешься и ими осудишься…"[1062]. Мир без обряда – только игра голой силы.

У входа, на припеке, стояло четверо советчиков – не дипломатов, а, по-видимому, каких-то "нянек", держиморд, агентов. Не знаю. Но, глядя на них, мне стало страшно: страшные скуластые лица, наглые и одновременно мертвые глаза. Система, выращивающая таких "антропоидов", – дьявольская…

И "L'Express", и "Le Nouvel Observateur" этой недели посвящены шестидесятилетию Октября. И конечно, самое поразительное в этой жуткой истории – это то, как долго мир, вопреки всему, страстно и восторженно верил в нее. Я думаю, во всей истории мира не было ничего одновременно более трагического и более смешного, чем эта вера, это решение верить, это напряженное самоослепление. Тут доказательство тому, однако, что в мире сильна и "эффективна" только мечта . И если умирает в человеке мечта Божья, он бросается в мечту дьявольскую. Но поэтому и бороться с дьявольской мечтой, дьявольским обманом можно только мечтой Божьей, возвратом к ней, но именно она-то и выветрилась, обессолилась в историческом христианстве, обратилась в благочестие, быт, испуганное любопытство к "загробной жизни" и т.д. Вырождающийся коммунизм все же продолжает твердить о революции, о "changer de vie"[1063]. Христианство же предало даже свой "язык", свою сущность как благовестие – приблизилось Царство Божие, ищите прежде всего Царства Божия… Все это банально, устаешь повторять, и, однако, тут, только тут, только в этой измене эсхатологии – причина исторического развала христианства. Мировой пожар, раздутый скучнейшим коммунизмом ("массы" и т.д.), – какой это, в сущности, страшный суд над христианством.

Четверг, 17 ноября 1977

Вчера вечером ужин с митр. Феодосией, Губяком и Леней [Кишковским] в ресторане около Syosset. Чувство взаимного доверия – столь, увы, редкое в Церкви, братства, простоты. Дай Бог, чтобы митр. Ф[еодосий] не обманул надежд .

На ужин прилетел из Техаса, где утром читал лекцию chaplain'am[1064] на Fort Hood. Прилетел туда во вторник вечером. Отмечаю это главным образом из-за особого впечатления, которое неизменно производит на меня Техас. Этот полет над ярким солнцем залитой, бесконечной равниной. Прикосновение к некоей потаенной Америке.

В аэроплане, туда и обратно, заканчивал книгу Ann Douglas, одну из тех книг, что важна не своим прямым содержанием, а способностью заставлять работать мысль. Но и содержание ее очень интересно: этот союз, в XIX веке, clergy[1065] и женщин, создавший современную американскую массовую "потребительскую" культуру… Как говорят здесь – "what do you know…."[1066]. Особенно интересна глава о "domestication of death"[1067]

В воскресенье свадьба Миши Меерсона. Погружение – на два часа – в мир "диссидентов": Литвинов, Шрагин, их жены… После Собора, после этих напряженно церковных недель ощущение – буквально – другого воздуха, другой "длины волны"… Зато все, что обычно ощущаешь в чине венчания как чуждое присутствующим: Авраам и Сарра, Иаков и Рахиль, Моисей и Сепфора, – все это удивительное включение брака в историю спасения, в грандиозный и славы исполненный замысел Божий, – все то, что чуждо нашему благочестию, – все это поразительно звучало на этой поистине "иудео-христианской" свадьбе.

Пятница, 18 ноября 1977