3) узнать, что такое терпение, и находить наслаждение в труде.

Собственно же, к какому званию ее готовить, я об этом не заботился — это временное, а я думал больше о вечном. Притом гувернанткой ли, или чем другим быть — всё это одностороннее и может научить только одному чему-нибудь. Я видел много гувернанток, выходивших замуж, которые,[385] казалось, как будто только что вышли из института, так же невинны и так же мало знакомы с тем, что мы называем прозой жизни и без которой прозы, однако ж, нельзя жить. Гувернанткой можно сделаться всегда, или лучше никогда, если нет для этого особенных способностей природных. Назначение женщины — семейная жизнь, а в ней много обязанностей разнородных. Здесь женщина является и гувернанткой, и нянькой, и рабой, и повелительницей. Словом, обязанности, которых с первого разу покажется невозможно всех узнать, но которые узнаются нечувствительно, сами собою, без всякой системы. Вы же имеете к тому все средства. Например, вы можете поручать ей иногда какие-нибудь отдельные части домашнего хозяйства, особенно что-нибудь такое, что бы доставляло ей в одно время и моцион,[386] потому что по своей воле и прогуливаться для того, чтобы прогуливаться, молодые девушки не любят, да оно, впрочем, и лучше. Вы, верно, проживете лето в деревне, а в деревне столько разных хозяйственных занятий, требующих и беготни и хлопот! Мое всегдашнее желание было, чтобы у нее был один какой-нибудь труд постоянный, который бы занимал у ней часа полтора, но решительно всякий день и в одно и то же время. Это — переводить, занятие, которое в будущем ей может очень прислужиться и даже дать средства жить, если других не найдется. Я же, по своему отношению литературному, могу некоторым образом доставить ей выгодный сбыт и приличную цену. Нет нужды, что она теперь переводит еще плохо; нужно, чтобы переводила и переводила решительно всякий день. Перевод не требует большого таланта: это дело привычки и навыка. Кто сначала переводит дурно, тот после будет переводить хорошо. Еще необходимо нужно разнообразить занятия. Это оживляет труд, не дает места скуке, а между тем очень полезно для здоровья. Окончивши, например, перевод свой, она не должна заниматься работой, тоже требующей сидения. Ей, напротив, нужно дать после этого такое занятие, чтобы она встала с своего места, побежала и опять бы возвратилась и опять побежала, словом, находилась бы беспрерывно на ногах. Тогда ей после этого опять покажется приятною работа, требующая сидения, и будет ей уже не работою, а отдохновением. Кроме возложенной на нее одной какой-нибудь части домашнего хозяйства, не мешало бы давать разные поручения: купить что-нибудь, расплатиться или рассчесться, свести приход и расход. Она девушка бедная, у ней нет ничего. Если она выйдет замуж, то это ей будет вместо приданого, и, верно, муж ее, если только он будет человек не глупый, будет[387] за него больше благодарить, чем за денежный капитал. Но если бы даже сестра моя не была девушка бедная и ей бы предстояла блистательная участь, то и тогда к воспитанию ее я бы, может быть, прибавил один или два языка лишних, да кое-что для гостиных, но, верно бы, не выключил ни одной из означенных статей. В состоянии богатом они так же нужны, как и в бедном, и сохранить приобретенное едва ли не труднее, чем приобресть.

Но мне смешно, что я пустился в такие длинные инструкции, говоря вам то, что вы знаете в двадцать раз лучше меня. Но вас не огорчит это, я знаю. Вы выслушаете меня с тою же снисходительностью, которой так исполнена кроткая ваша душа. Вы не укорите меня в моем малом познании, но поправите великодушно, в чем я ошибся, ибо человеку суждено ошибаться, и совершенство ему дается для того только, чтобы он более видел свое несовершенство.

Желая вам всего того, что только нужно для счастия человека, и моля бога продлить дни ваши для счастья других, остаюсь вечно признательный вам

Гоголь

Сестрицам вашим, с которыми я имел удовольствие познакомиться, свидетельствую мое нелицемерное, искреннее почтение и семейству вашему душевный поклон.

P. S. Не показывайте Лизе этого письма. Лучше, если всё то, что ей нужно сказать, будет сказано вашими устами. Она вас любит, очень любит, и потому вы можете из нее всё сделать. Если вы заметите только в лице ее,[388] что она не с радостью и не с охотою исполнила какое-нибудь ваше приказание, то вам стоит только сказать «Лиза! ты, видно, мало меня любишь!» — и она — я вас уверяю[389] — бросится опрометью исполнить то, что ей сказано.

Елагиной А. П., 28 июня 1840*

171. А. П. ЕЛАГИНОЙ. Вена. Июнь 28 <н. ст. 1840.>

Никаким образом не могу понять, как это случилось, что я не был у вас перед самым моим отъездом. Не понимаю, не понимаю, клянусь не понимаю. Каждый день я наведывался к Арба<тским> воротам, к дому, внизу которого живет башмачник, носящий такую грациозную фамилию, не приехали ли вы и когда вы будете в город, и всякий раз слуга, выходивший отворять мне дверь, встречал меня тем же ответом, что вы не приехали и что неизвестно, когда вы будете в город. Этот слуга и сертук его выучены мною наизусть, так что я знаю даже, где пятно на нем и которой пуговицы недостает. Три или четыре раза я спросил у него обстоятельно ваш адрес. Всё это я передал очень обстоятельно моему кучеру и, при всем том, я у вас не был. Дорогою только я щупал беспрестанно у себя во всех карманах, мне казалось всё, что я позабыл какую-то самую нужную вещь, но какую именно — не мог припомнить, и только на другой день я вспомнил, что я лошадь, и хватил себя по лбу, но это решительно ничего не помогло. Поправить дела нельзя было: повозка, в которой я сидел, уже добиралась до Вязьмы. Что вы, может быть, не сердитесь на меня за это — этим я могу еще потешать себя. От вашей доброты можно всего ожидать. Но мне нужно было вас видеть, мне хотелось, чтобы вы видели меня отъезжающего. Меня, у которого[390] на душе легко. У вас, в ваших мыслях, я остался с черствою физиогномией, с скучным выражением лица.[391] Еще мне нужно было вам сказать многое, очень многое, что такое, не знаю, но знаю, что я сказал бы его вам и что мне[392] было бы приятно. Словом, мне сделалось так досадно, что я готов был тогда вытереть рожу свою самою гадкою тряпкою и публично при всех поднести себе кукыш, промолвив: «Вот на тебе, дурак!», но всей публики был[393] один станционный смотритель, который бы, вероятно, принял это на свой счет, да кот, который сидел в его шапке и который, без всякого сомнения, не обратил бы на это никакого внимания. Утешительно в этом непрощании моем с вами, натурально,[394] то, что мы увидимся скоро: по крайней мере нужно вывести это заключение. Но, бога ради, будьте здоровы! Что вам за охота забаливать так часто? Если б вы знали, как мне это грустно! Мне так и представляетесь вы сидящей на диване, с вашим ангельским терпением, старающеюся не подать виду, что у вас какое-нибудь страдание. Исполните же мою просьбу, если меня хоть каплю любите, а не то ведь я опять вытру себе рожу гадкою тряпкою, то есть, до такой степени гадкою, что буду чихать до самого Рима. Кстати насчет последнего обстоятельства. Я распростился с предметами, возбуждающими чихание, на русской границе. Какой воздух! святые небеса, какой воздух.[395] В нем есть что-то принесшееся из Италии. Нос мой слышит даже хвостик широкка. И откуда это? какие благодатные ветры принесли? Мне ли нарочно навстречу? Если мне, то, право, стоит; конечно, я не генерал, но кто же может так любить… Так и упиваешься, и жмуришь глаза, и только жалеешь на то, что нос всё еще мал и короток, что бы хотя крошку подлиннее!

К вам одна маленькая просьба. Я послал сестре в деревню Шиллера и сказал ей, что это вы посылаете. Почему я это сказал, вы догадаетесь. Она живет не одна, с ней есть старшая сестра, которой всякая безделица покажется предпочтением и проч. И потому вы не удивитесь, если Annette вздумает вас благодарить, а примите на свой счет. Всему семейству вашему посылаются самые искреннейшие рукопожатия. Впрочем об этом нечего и говорить. Кто вздумает писать ко мне, тот да адресует в Вену в poste restante. Я здесь пробуду месяца полтора — пью воды. В сентябре же месяце адрес мой в Рим тоже poste restante.

Весь ваш Гоголь.