Аксакову С. Т., 7 июля 1840*

172. С. Т. АКСАКОВУ. Вена. 7 июля <н. ст.> 1840 года.

Я получил третьего дни письмо ваше, друг души моей, Сергей Тимофеевич. Оно ко мне дошло очень исправно, и дойдет, без сомнения, и другое также исправно, если только вам придет желание написать его, потому что я в Вене еще надеюсь пробыть месяца полтора*, попить воды и отдохнуть. Здесь покойнее, чем на водах, куда съезжается слишком скучный для меня свет. Тут всё ближе, под рукой, и свобода во всем. Нужно знать, что последняя давно убежала из деревень и маленьких городов Европы, где существуют воды и съезды. Парадно — мочи нет! К тому же у меня такая скверная натура, что при взгляде на эту толпу, приехавшую со всех сторон лечиться, уже несколько тошнит, а на водах это не идет: нужно, напротив, чтобы слабило. Как вспомню Мариенбад и лица, из которых каждое насильно и нахально влезло в память, попадаясь раз по сорока на день, и несносных русских, с вечным и непреложным вопросом: «А который стакан вы пьете?», вопрос, от которого я улепетывал по проселочным дорожкам. Этот вопрос мне показался на ту пору родным братцем другого известного вопроса: «Чем вы подарите нас новеньким?»* Ибо всякое слово, само по себе невинное, но повторенное двадцать раз, делаете пошлее добродетельного Цинского* или романов Булгарина*, что всё одно и то же… Я замечаю, что я, кажется, не кончил периода. Но вон его! Был ли когда-нибудь какой толк в периодах? Я только вижу и слышу толк в чувствах и душе. Итак, я на водах в Вене: и дешевле, и покойнее, и веселее. Я здесь один; меня не смущает никто. На немцев я гляжу, как на необходимых насекомых во всякой русской избе. Они вокруг меня бегают, лазят, но мне не мешают; а если который из них взлезет мне на нос, то щелчок — и был таков!

Я совершенно покоен после вашего письма. Первое и главное — вы здоровы. Но мне жаль, если вы проведете лето в Москве. Перемена необходимо нужна вам, как и всякому человеку, проведшему зиму в Москве. Мне жаль, если у вас не будет дачи, пруда с рыбами, леса и дорог, которые бы заманили ходить.

Ради бога, сделайте так, чтобы ваше лето не было похоже на зиму. Иначе, это значит — гневить бога и выпускать на него эпиграммы.

Вена приняла меня царским образом! Только теперь всего два дня, прекратилась опера чудная, невиданная. В продолжение целых двух недель первые певцы Италии мощно возмущали, двигали и производили благодетельные потрясения в моих чувствах. Велики милости бога! я оживу еще.

Обнимаю от души Константина Сергеевича*, хотя, без сомнения, не так крепко, как он меня (но это не без выгоды: бокам несколько легче), и между прочим, прошу его к наданным от меня комиссиям прибавить еще несколько, а именно: спросить у Погодина, не нашелся ли мой Шекспир, 2-й том*, который взять ему с собою и прибавить к этому оба издания песней Максимовича*, а может быть, и третье, коли вышло, а главное купить, или поручить Михаилу Семеновичу* купить, у лучшего сапожника петербургской выделанной кожи, самой мягкой, для сапог, то есть, одни передки (они так уж вырезанные находятся, места не занимают и удобны к взятию); пары две, или три. Случилась беда: все сапоги, сделанные мне Таке, оказались короткими. Упрямый немец! Я толковал ему, что будут коротки; не хотел, сапожная колодка, согласиться! и широки так, что у меня ноги распухли. Хорошо бы было, если бы мне были доставлены эти кожи, а делают сапоги здесь недурно.

Товарищ мой* немного было прихворнул, но теперь здоров, заглядывается на Вену и с грустью собирается ее оставить послезавтра для дальнейшего пути. Он теперь сидит за письмом к вам.

Целую ручки Ольги Семеновны и посылаю мое душевное объятие всему вашему семейству. Прощайте, мой друг! Будьте здоровы и берегите свое здоровье!

Гоголь М. И., 7 августа 1840*

173. М. И. ГОГОЛЬ. Вена. Август 7 <н. ст.> 1840.

Я получил ваше письмо от 12 июня, адресованное прямо ко мне в Вену, довольно исправно. Но не получал вашего письма, которое вы, говорите, послали к Погодину скоро после отъезда моего из Москвы. Известия в вашем письме меня не очень радуют. Кажется, на урожай надежды не много. — Дай бог, чтобы вышло противное. Но испытаний много дается в последние годы нам. — Мы должны собрать все силы духа нашего и твердо переносить — это верно ведет к чему-нибудь. Без цели ничего не делается в мире. Я здесь остаюсь не больше недели и отправляюсь в Венецию. Теперь <….>[396]

Успокойтесь!* Лиза так счастлива, как дай бог быть всякому из нас. Будьте уверены, что я об Лизе беспокоюсь более, чем обо всех вас, потому что Лиза требует, чтобы я больше об ней беспокоился, чем о тех, которые могут сами об себе беспокоиться.[397] Мне известен всякой шаг ее. Кроме того что она мне пишет длинные и обстоятельные письма, меня уведомляют о ней подробнейшим образом. Что она написала вам о своей сильной тоске и что она скучает, причина этому та, что слишком весело провела целую неделю с Аксаковыми, которые поехали огромным цугом за город и веселились там на пропало. Натурально после этого возвратившись к себе, то есть к Прасковье Ивановне*, с которой она по причине застенчивости еще не так могла[398] коротко сойтись и которую, однако ж, успела полюбить без памяти, так же как и та ее, натурально, ей показалось несколько скучно. И она по безрассудности своей в ту же минуту написала письмо, а к этому присоединила и грудную боль, что натурально ложь. Потому что от Аксакова я сию минуту получил письмо, что она потолстела. Да и сама она ко мне пишет, что несмотря на свое горе толстеет и боится чрезвычайно сделаться Щепкиным и все платья нужно было ей переправлять. Вот какого рода ее грудная боль! Я Лизу знаю с давних пор. Она слишком живо принимает минутные впечатления и не имеет терпения подождать конца. Я помню, в институте в первые дни определения, она писала мне, что она несчастнейшая в мире, что ее снедает горесть и что она через три дни непременно умрет. — Будьте уверены, что месяца через два вы получите от <нее> известие <….>[399] весело как <….>[400] что обожает их, жалуется на свою застенчивость. Итак <….>[401] <изве?>стие <….>[402]