Во 2-х. Ты иногда жаловался горько на неблагодарность людей, но всегда позабывал задать вопрос: не[566] во мне ли самом заключена причина этой неблагодарности? Вот что говорит Марк Аврелий*: «Во всяком случае, когда придется тебе жаловаться на человека неблагодарного или вероломного, обратись прежде к самому себе, ты, верно, был сам виноват или потому, что заключил, будто вероломный может быть верным, или потому, что, делая добро, имел что-нибудь другое в виду, а не просто делание добра и захотел скоро вкусить плоды своего доброго дела. Но чего ищешь ты, делая добро людям? Разве уже не довольно с тебя, что это свойственно твоей природе? Ты хочешь вознаграждения? Это всё равно, если бы глаз требовал награды за то, что он видит, или ноги за то, что они ходят! Как глаза и ноги действуют так для того, что сим исполняют свою должность и непременный закон относительно к строенью всего тела, так и весь человек, созданный для того, чтобы благодетельствовать, должен считать это не более как за непременный долг и непреложный закон своего действования».

Я привел это мнение нарочно. Это говорит император язычник, а мы христиане, нам на каждом шагу делается об этом напоминание. Ты часто хотел вкусить слишком скоро плоды своего доброго дела. Это было причиной многих твоих разрывов и недоразумений со многими людьми. Это было причиной многих несправедливых мнений, утвердившихся о тебе в людях, и обратно. Мне несколько раз случалось слышать, какое черное и корыстное значение придавали твоим действиям, возникшим из благородных и чистых побуждений. — Но довольно, два эти замечания и наставления я даю тебе в долг с тем, чтобы ты заплатил за них десятью нужными для меня. Это лучшие благодеяния, которые мы можем в сей жизни оказать друг другу.

Я слышал, что ты бываешь часто одержим беспокойствами и тревогами частию нервическими, частию душевными. Всё это слишком мне знакомо. Много происходило во мне таких сильных душевных потрясений, раздражавших такие чувствительные и тонкие струны, что в один болезненный вопль превращалась душа моя. Это началось в сильнейшей степени, когда я был среди вас, но никто не был свидетелем этого, потому что я, как тебе известно, человек скрытный. Мне помогало одно средство, впоследствии оно помогало еще сильнее — и успех его возрастает по мере употребленья ежедневно. О нем я пишу в письме к вам троим. Мне кажется, что все испытываете разные душевные тревоги. Тревоги эти[567] необходимы и глубокое значение их вы сами уведаете после. Прощай! Обнимаю тебя от всей души и вслед за тобой всё твое семейство.

Твой Г.

Пиши ко мне в Франкфурт, Poste restante. Адрес: Moscou. Russie. Его высокоблагородию Михалу Петровичу Погодину. В Москве, в Университете.

Смирновой А. О., 15 февраля н. ст. 1844*

164. А. О. СМИРНОВОЙ.

<15 февраля н. ст. 1844. Ницца.>

Александра Осиповна! не позовете ли вы завтра, т. е. в пятницу, на блины весь благовоспитанный дом Paradis*, то есть графиню с обеими чадами*, что составляет, включительно со мною грешным, ровно четыре персоны. Полагая на каждую физиогномию по три блина, а на тех, которые позастенчивее, как-то на Анну Михайловну и графиню, даже по два, я полагаю, что с помощью двух десятков можно уконтентовать* всю компанию. А если Мария Оливко<во>е масло* присовокупит к этим блинам обед, хотя вполовину равный великолепию того обеда, которым обыкновенно потчеваете вы Гагарина* и Куси*, то все будут не только удовлетворенны, но даже и обремененны. Дайте на это ответ. На обороте: à Son Excellence Madame Madame de Smirnoff.

Языкову Н. М., 15 февраля н. ст. 1844*

165. Н. М. ЯЗЫКОВУ.

Февраля 15 <н. ст.>. Ница. 1844.