166. А. О. РОССЕТУ.

<Февраль (?) 1844. Ницца.>

Благодарю вас, Аркадий Осипович, за рецепт и за письмо. Рецепт остался, по примеру всех других рецептов, неупотребленным в дело. Но письмо пошло в дело, потому что я его прочел не один раз,[576] благодаря находившимся в нем известиям как о вас, так и о других близких душе нашей людях. Мелочные и, повидимому, совсем не замечательные события петербургской жизни я прочел жадно, как новость, несмотря на то, что итог всего,[577] повидимому, был один и тот же, то есть: такой-то продолжает то же, такой-то живет всё так же и проч. и проч. Относительно вашей собственной петербургской жизни скажу вам то, что вы нашли[578] ту разумную середину, до которой другой достигает одними только горькими опытами, и то не прежде пятидесяти лет. Я живу теперь в Нице. В Дюссельдорфе не высидел по мерзости климата, до Рима не доехал по бедности финансов и задержался в Нице единственно по причине Александры Осиповны, Вельегурских и Сологубов, с которыми время проходило бы у меня очень весело, если бы не мешали сильно разные мои недуги, которые в этот год я слышу более, чем прежде, и решаюсь с началом лета ехать в Греффенберг. Надоело сильно мое болезненное состояние, препятствующее всякой умственной работе. Вербуйте охотников в Греффенберг. Я почти уверен, что, лечась гуртом и обществом, можно скорее выздороветь, чем поодиночке, Греффенберг же такого свойства, что нужно его сильнее усластить, чтобы он пришелся понутру. Напишите мне… но прежде передайте поклон всем, которые помнят меня и любят, а я всех люблю и помню, а потом напишите, каким образом именно всякий делает то же самое, что делал прежде? Ведь это только вообще всё кажется одинаково, а в деталях окажутся варияции: разговор и всякие поступки всё же бывают иногда с новыми эпизодами, выиграет или проиграет в эту неделю всякий, верно, более, чем в предыдущую. Словом, не без изменений и самый неизменный круг. На вопрос ваш о Языкове скажу то, что он живет в Москве, в приходе Иоанна Предтечи, в доме кн. Гагариной, в Малом Власьевском переулке. К Призницу не поехал, потому что не дали отсрочки его пашпорту[579] — впрочем, чувствует в Москве себя довольно сносно покуда и, вероятно, будет очень рад, если вы ему напишете письмо. Передайте душевный поклон Василию Алек<сеевичу> Перовскому*. Я собирался даже было писать к нему, сообщить несколько наблюдений по поводу Алеши*, когда он имел намерение привезти его в Германию, наблюдений, впрочем, относившихся более к душевному, чем к телесному излечению. Но дела, как видно, устроились иначе. Дай бог, чтоб всё было хорошо. Затем будьте здоровы, держитесь твердо ваших правил, которыми и я со всею готовностью рад позаимствоваться, и не забывайте извещать о себе вашего слугу.

Н. Гоголь.

Шевыреву С. П., 12 марта н. ст. 1844*

167. С. П. ШЕВЫРЕВУ.

Ница. Март 12 <н. ст.> 1844.

Письмо и деньги получены в исправности. Благодарю тебя за то и за другое. Всё, что ни пишешь ты в письме, очень умно, и я не согласен с тобою в том, что о подобном предмете следовало бы написать большое и обдуманное письмо. Обдуманные письма должен я писать к вам, потому что еще строюсь и создаюсь в характере, а вы уже создались. Вам в двух, трех строках, самых небрежных, можно писать ко мне. Ты пишешь, что желал бы искренности более между всеми нами, но что искренность эта должна быть растворена божественной любовью, без которой нельзя и достигнуть ее. Это такая истина, которую верно чувствует каждый <из> нас в глубине души своей. И потому обращаю[580] я это письмо ко всем вам троим*. С этих пор соединимся между собой тесней, чем когда-либо прежде: уже самое несходство наших характеров[581] и свойств, самое то, что мы с разных сторон видим иногда одни и те же вещи, говорит, как может <быть> полезно такое соединение и как мы можем пополнить друг друга. Итак, прежде всего возлюбим так друг друга, чтобы не раздражаться никаким словом, как бы жестко ни было слово, считать его порожденным силой одной любви, хотя бы и чувства наши и разум говорили тому противное. Начать вы должны с меня.[582] Между собою вам это невозможно сделать вдруг. Характеры ваши получили уже постоянное и твердое выражение, вы должны быть снисходительны друг к другу и щадить щекотливые струны друг друга взаимно. Но между вами и мной другое дело. Я именно произвожу теперь сильную внутреннюю ломку и нападаю на самые щекотливые места, какие только во мне есть.[583] Между нами должны быть простые и жесткие слова, душа моя этого требует. Словом, превратитесь в отношении ко мне все в Погодина и рубите прямо с плеча, не разбирая, прав ли я или виноват. Погодин оказал мне великое благодеяние, и я теперь в лице нас всех приношу ему душевную благодарность. Думая напасть во мне на одно, он нечаянно напал на другое. Невинно, и не зная сам того, он напал на целое[584] сцепление таких чувствительных струн, от которых целые полтора года болела душа моя, но зато я окреп во многом том, в чем иногда не бывают крепки многие люди. Итак, пусть и мысль теперь не приходит о том, чтобы употреблять со мною какую-либо осторожность в словах и выражениях. Прежде всего исполните то, что я попрошу у вас: ведите обо мне коротенькую записку. При всяком случае, когда случится вспомнить обо мне, отметьте тут же, в коротких словах, всякую пробежавшую мысль. Почти таким образом, в виде дневника: день, месяц и число. Сегодня ты мне представился вот в каком виде… День, месяц и число. Сегодня я на тебя сердился вот за что. День, месяц и число. В твоем характере или в поступках вот что казалось мне неизъяснимо. День, месяц и число. О тебе пронесли здесь вот какие слухи, я им не поверил, но некоторое сомнение закралось мне в душу. День, месяц и число. У меня еще до сих пор таится противу тебя в душе неудовольствие на то и на то, и проч. Когда наберется[585] хоть поллиста почтовой бумаги, отправьте мне в письме вашем. Если вы мне это сделаете, то вы мне окажете[586] услугу, бо̀льшую всех прежних услуг ваших. Помогите мне теперь, а я, как состроюсь и сделаюсь умней, помогу вам. Кроме то<го> вы этим заставите меня невольно быть откровенней с вами. Иногда я не говорю просто от того, что не знаю, с какого конца начать. В самом деле, вы рассмотрите хорошенько мое положение: человеку, который так долго вел заключенную в себе жизнь, очень естественно утратить способность и даже потребность сообщать себя другому. Конечно, может, меня утешает мысль, что и заключился в себе я от того, чтобы лучше потом и ясней сообщить себя, и скрытным сделался для того, чтобы привести себя в состояние быть откровеннее[587] и изъясниться понятнее, но тем не менее многого я не говорю[588] вовсе не потому, чтобы не хотел сказать, но потому именно, что не знаю, где, в каком месте начало, с которого я должен начать. Например, в самых письмах ваших была иногда какая-то осторожность и загадочность. Я догадывался из них, что есть какие-то слухи обо мне, но какие именно и в чем именно — этого мне никто не сказал. Так что я, как ни напрягал внимание, но в иное никак не мог проникнуть и потому отвечал вам иногда, может быть, вовсе невпопад и не на такие пункты, на которые следовало. И потому рубите отныне всё напрямик и сообщайте обо мне как свои мысли, так и чужие слухи, как бы ни унизительны для меня они были, простыми и жесткими словами. Это будет полезно и для вас; увидя, что я не сержусь и принимаю всё, вы не будете сердиться и между собой ни за какое слово, не согласное с вашим мнением, оскорбительное или просто несправедливое. А может быть, зададите вопрос: нельзя ли и из самого несправедливого извлечь для себя справедливое? Затем целую вас всех и говорю вам: Христос воскресе! потому что письмо, по рассчету моему, придет к вам если не в самый день праздника, то вероятно скоро после того. Да воцарится с этим словом и прямая Христова любовь между нами! Как ни различны мы характерами, свойствами и занятиями своими, но дорога или, лучше сказать, цель дороги у всех одна и та же. Чем ревностнее устремится всякий из нас по пути своему, тем более мы будем потом сближаться между собою. Идите к собственной душе своей, и душа вам расскажет всё. Чем более углубитесь вы в свою душу, тем более будете узнавать душу другого, так что потом даже и слов не потребуете, а прямо будете читать, как в открытой книге, всё, что ни есть на душе. И как бы ни был скрытен человек, но ничего не в силах будет тогда утаить пред вами. Но к чему говорить? Вы сами это знаете и, может быть, лучше меня. Обнимаю вас всех от всей души и крепко, и прошу передать потом объятие это всем родным вашим и всем близким нам людям и знакомым.

Я еду говеть и встретить пасху в Штутгарт. Оттуда во Франкфурт к Жуковскому, который отныне переселяется туда на житье. Адресуйте во Франкфурт. Ваш Н. Г.

Я хотел бы знать, отчего Языков прислал мне не 3000 р<уб.>, а две. С меня, конечно, пока довольно, но[589] не лишил ли я его самого чего-нибудь, он, как видно, не при деньгах. Мне жаль, если я взял у него невпопад, тем более что не вижу возможности скоро вернуть. Церковь наша из Штутгарта переправляется в Дармштат, и поэтому я <не> еду в Штутгарт. Во всяком случае адресуй во Франкфурт на имя Жуковского. На обороте: Moscou. Russie. Профессору импер. Московского университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской в Дегтярном переулке, в собствен<ном> доме.

Шереметевой Н. Н., около 15 марта н. ст. 1844*

168. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ.