144. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. 11 февр<аля> 1850 <Москва>.

Мне сегодня опять как-то не весьма хорошо, прошу вас покрепче обо мне помолиться.

Весь ваш Н. Г. На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Аксакову К. С., февраль 1850*

145. К. С. АКСАКОВУ. <Первая половина февраля 1850. Москва.>

Зайдите ко мне, любезнейший Константин Сергеевич, я прихворнул и не выхожу. Навестить больного все-таки доброе дело.

Ваш весь Н. Г. На обороте: Константину Сергеевичу Аксакову. Филипповск<ий> переулок, в доме Высоцкого.

Аксакову С. Т., февраль 1850*

146. С. Т. АКСАКОВУ. <Середина февраля 1850. Москва.>

Чувствую лучше. Простуда и жар в голове уменьшается. Овер* одобрил всё, сделанное моим доктором. Надеюсь если не сегодня, то завтра выйти на воздух. Рад, что вы также чувствуете лучше. За всё слава богу.

Ваш весь Н. Г. На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

Марковичу А. М., февраль 1850*

147. А. М. МАРКОВИЧУ. <Середина февраля 1850. Москва.>

Вашу фамилию мне переврали. Я сижу больной и не могу видеть многих, но вас бы принял и с удовольствием побеседовал бы. Итак, не будете ли так добры, чтобы навестить больного, вам искренно преданного и вас искренно любящего.

Н. Гоголь. На обороте: Александру Михайловичу Маркевичу.

Жуковскому В. А., 28 февраля 1850*

148. В. А. ЖУКОВСКОМУ. 28 февраля <1850>. Москва.

Почувствовав облегченье от болезни, в которой пробыл недели полторы, принимаюсь отвечать.[338] Друг, ты требуешь от меня изображений Палестины со всеми ее местными красками в таком виде, чтобы они могли послужить в пользу твоему «Вечному Жиду»*. Знаешь ли, какую тяжелую ты мне задал задачу? Что[339] могу сказать я, чего бы не сказали уже другие? Какие краски, какие черты представлю,[340] когда всё уже пересказано, перерисовано со всеми малейшими подробностями? Да и к чему эти бедные черты, когда всякое событие евангельское и без того уже обстанавливается в уме христианина[341] такими окрестностями, которые гораздо[342] ближе дают чувствовать минувшее время, чем все ныне[343] видимые местности, обнаженные, мертвые? Что могут сказать, например, ныне места,[344] по которым прошел скорбный путь спасителя ко кресту, которые все теперь собраны под одну крышу храма, так что и св. гроб, и Голгофа, и место, где спаситель показан был Пилатом народу, и жилище архиерея, к которому он был проводим, и место нахождения животворного креста — всё очутилось вместе? Что могут все эти места, которые привыкли мы мерять расстояниями, произвести другого, как разве только сбить с толку любопытного[345] наблюдателя, если только они уже не врезались заблаговременно и прежде в его сердце и в свете пламенеющей веры не предстоят ежеминутно перед мысленными его очами? Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид всей Иудеи с ее однообразными горами, похожими на бесконечные серые волны взбугрившегося моря? Всё это, верно,[346] было живописно во времена спасителя, когда вся Иудея была садом и каждый еврей сидел под тенью им насажденного древа, но теперь, когда редко-редко где встретишь пять-шесть олив на всей покатости горы, цветом зелени своей так же сероватых и пыльных, как и самые камни гор, когда одна только тонкая плева моха да урывками клочки травы зеленеют посреди этого обнаженного, неровного поля каменьев[347], да через каких-нибудь пять-шесть часов пути попадется где-нибудь приклеившаяся к горе хижина араба, больше похожая на глиняный горшок, печурку, звериную нору, чем на жилище человека, как узнать в таком виде землю млека и меда?[348]