- Право первой ночи - нам! Предупредите Мосфильм - право первого печатания за "Н. Миром"!

Это - пока не прочли подробно.

Но вот интересно, отмечено в моей тетради: хотя в тех самых днях прошлась по мне "Правда" - мы с Трифонычем в разговоре даже о том не помянули! даже для него правдинское ругательство уже было ничто!.. Времена-а!..

После того следующий раз о чтении "Архипелага" договорились мы с A. T. на четыре майских дня 1969-го (был день Победы в пятницу, смыкались выходные), что беру его в свой "охотничий домик" (так он ласково, не повидав, называл мою неведомую истьинскую дачу). Но перед самым тем A. T. снова "впал в слабость" - не глубоко, ещё вызволимо. Узнал я, что Лакшин едет к нему в Пахру, кинулся к Лакшину на квартиру, передал для Трифоныча подбодряющую записку, а самого Лакшина упрашивал: подействуйте на него, уговорите ехать ко мне, это важно для его же стойкости, для отстаивания журнала.

(Сосредоточенный всегда на своём, я не удосуживался тогда приглядеться и размыслить: ведь для осторожных целей Лакшина моё влияние на А. Т. было разрушительно. По старой привычке, со времён "Ивана Денисовича", я привык видеть в Лакшине своего естественного союзника. А это давно не было так.) Лакшин кивал мне - вежливо, дружелюбно, но, пожалуй, отсутствующе. Увидел я: нет, не станет он уговаривать. Тем более, что у меня застрянет Твардовский и на понедельник, а в тот понедельник состоится важный звонок Воронкова в редакцию, и по всем соображениям расчётливой дипломатии надо Главному быть к звонку на своём кабинетном месте. (Шла молчаливая осада Твардовского, применялась новая тактика: давили на него с глазу на глаз, вынуждая добровольно подать в отставку.)

Да только при всех раскинутых лабиринтах дипломатия не знает неба. Для этого-то скрытого противостояния и нужна была Твардовскому огнеупорная твердость, какую лишь на зэковском Архипелаге и воспитывают.

Нет, не приехал A. T. Зря протаскал я книгу. И спрятал, - уже навсегда для него.

Вот так мы жили: рядом колотились - а прочесть он не мог.

Из сплетенья своих чиновных-депутатских-лауреатских десятилетий высвобождался Твардовский петлями своими, долгими, кружными. И прежде всего, естественно, силился он проделать этот путь на испытанной пахотной лошадке своей поэзии. В душные месяцы после чехословацкого подавления он писал - сперва отдельные стихотворения:

- "На сеновале", потом они стали расширяться в поэму - "По праву памяти". В те самые весенние месяцы 69 года он её дописывал, когда я не дозвался его читать "Архипелаг". Бедняге, ему искренне казалось, что он важное новое слово говорит, прорывает пелену всеми недодуманного, приносит освобождение мысли не одному себе, но миллионам жаждущих читателей (уже давно шагнувших на километры вперед!..). С большой любовью и надеждой он правил эту поэму уже в вёрстке, отвергнутой цензурой, и летом 69-го снова собирался подавать её куда-то наверх. (Судьба главного редактора! В своём журнале свою любимую поэму напечатать не имел права!) В июле подарил вёрстку мне и очень просил написать, как она мне. Я прочёл - и руки опустились, замкнулись уста: что я ему напишу? что скажу? Ну да, снова Сталин (как будто дело в нём, ягнёнке!) и "сын за отца не отвечает", а потом "и званье сын врага народа", "И всё, казалось, не хватало Стране клеймёных сыновей"; и - впервые за 30 лет! - о своём родном отце и о сыновней верности ему - ну! ну! ещё! ещё! - нет, не хватило напора, тут же и отвалился: что, ссылаемый в теплушке с кулаками, отец автора

"Держался гордо, отчуждённо,

От тех, чью долю разделял...

...Среди врагов советской власти

Один, что славил эту власть".