Как же он отзовётся на мой роман? Что теперь ему в этом чтении? Я предложил два цвета закладок - для мест хороших и плохих. (Не осуществилось и это...)

И ещё сколького не увидит он, не узнает! - самого интересного в России XX века. Предчувствовал: Смерть - она всегда в запасе, Жизнь - она всегда в обрез.

А болезни своей он так и не ведает. Грудь болит, кашель - думает: от курения. Голова? - "у меня болезнь, как у Ленина", - говорил домашним.

Потом затеяли чай, одевали А. Т. в брюки, вели к столу. Особенно на ковре бездейственная нога никак не передвигалась, волочилась, её подтягивали руками сопровождающих; усадив отца на стул, весь стул вместе с ним, крупным, ещё подтягивали к столу.

Ростропович за чаем в меру весело, уместно, много рассказывал. А. Т. всё рассеянней слушал, совсем уже не отзывался. Был - в себе. Или уже там одной ногой.

А потом опять мы отвели его в кресло к окну - так чтобы видел он двор, где три года назад, чистя снег, складывал своё письмо к Федину; и прочищенную не им дорожку к калитке, по которой мы с Ростроповичем сейчас уйдём.

Ах, Александр Трифонович! Помните, как обсуждали "Матрёнин двор"? если бы октябрьская революция не произошла, страшно подумать, кем бы вы были?..

Так вот и были бы: народным поэтом, покрупней Кольцова и Никитина. Писали бы свободно, как дышится, не отсиживали бы четыреста гнусных совещаний, не нуждались бы спасаться водкой, не заболели бы раком от неправедного гонения.

...А когда через три месяца, в конце мая, я ещё раз приехал к нему, Трифоныч, к моему удивлению, оказался значительно лучше. Он сидел в том же холле, в том же кресле, так же повёрнутый лицом к дорожке, по которой приходили из мира и уходили в мир, а он сам не мог добрести и до калитки. Но свободной была его левая нога, и левая рука (всё время бравшая и поджигавшая сигареты), свободнее мимика лица, почти прежняя, и, главное, речь свободнее, так что он осмысленно мог мне сказать о книге (прочёл! понял!): "Замечательно", и ещё добавил движением головы, глаз, мычанием.

Стояло в холле предвечернее весёлое освещение, щебетали птицы из сада, Трифоныч был намного ближе к прежнему виду, рассказываемое всё понимал и можно было вообразить, что он выздоравливает... Однако, левой рукой не писал и связных фраз более не выговаривал.

Увы, и в этот последний раз я должен был скрытничать перед ним, как часто прежде, и не мог открыться, что через две недели книга выйдет в Париже...

Тем более не мог ему открыть, не мог высказать при домашних, чем ещё я очень занят был в ту весну (в перерыве между Узлами, в перерывах главной работы всегда проекты брызжут, обсуждался уже со многими самиздатский "журнал общественных запросов и литературы" - с открытыми именами авторов. Уже и "редакционный портфель" кое-что содержал).

В ту весну внешне только и было одно событие со мной: выход "Августа", открыто от моего имени. (При этом я предполагал опубликовать своё письмо Суслову, объясняя, что им - было предложено, это они отвергли все мирные пути. Но потом раздумал: сам по себе выход книги сильнее всякого письма, нападут - опубликую. Не напали.)

На самом же деле, как бывает при затишьи военных действий, шла непрерывная подземная, подкопная, минная война. Она полна была труда, забот, высших волнений - пройдёт или нет? срыв или удача? - а снаружи совершенно не видна, снаружи - бездействие, дремота, загородное одиночество. Мы - готовили фотокопии недостающих на Западе моих вещей, ещё много было прорех, и пользуясь каналом, о котором когда-нибудь, благополучно отправили всё на Запад, создали недосягаемый для врага Сейф. Это была крупнейшая победа, определяющая всё, что случится потом. ("Архипелаг" пришлось сдублировать, послать вторично. Та рискованная Троицкая отправка расплылась потом в несовершенстве, я перестал быть её полным хозяином и мне надо было снабдить адвоката независимым экземпляром. Об этом тоже когда-нибудь.) Только с этого момента - с июня 1971 года, я действительно был готов и к боям и к гибели.