Вот так и зарекайся - в драке дремать молчаливо. На то нужен не мой нрав.

Я ответил в два удара - заявлением 18-го января [31] и коротким интервью журналу "Тайм" 19-го [32]. В заявлении ответил на самые занозистые и обидные обвинения советских газет, подсобравши всё к двум страничкам; в интервью развил позицию: упущенный в ноябре ответ Медведевым; и образумленье себе, Сахарову, и всем, кто за гомоном и гоненьем потерял ощущение меры: что как бы нас на Западе ни защищали, спасибо, но надо скорей на ноги свои; и - пока ещё рот не заткнут, а как там вывернется с "Жить не по лжи" не знаешь, высунуть на свет и этот главный мой совет молодёжи, эту единственную мою реальную надежду; и просто вздохнуть освобождённо, как чувствует душа:"Я выполнил свой долг перед погибшими...".

Отстонались, отмучились косточки наши: сказано - и услышано...

Передавали по многим радио, телевидениям - а в газетах пришлось во многих на 21-е января - в полустолетие со дня смерти Ленина, какого и не вспомнили в тот день. Броском косым и укусом мгновенным сколько схваток он выиграл при жизни! - а вот как проигрывал через полвека, ещё неназванно, ещё полузримо.

Би-Би-Си: "Двухнедельная кампания против Солженицына не смогла запугать его и заставить замолчать". - "Ди Вельт": "За устранение его Москве пришлось бы заплатить цену, аналогичную Будапешту и Праге".

И так перестояли мы неделю после правдинского сигнала - бить во все! Перестояли, и даже ТАССу пришлось отзываться - но как же отозваться на мой призыв молодёжи - не лгать, а выстаивать мужественно? Вот как: "Солженицын обливает грязью советскую молодёжь, что у неё нет мужества". Но это было уже 22-го января, день, когда в Вашингтоне перед зданием Национального клуба печати состоялась демонстрация американских интеллектуалов разных направлений, очень ободрившая меня: читали отрывки из "Архипелага", возглашали: "Руки прочь от Солженицына! Наблюдает весь мир!". 22-го, когда появился "Архипелаг" уже и на немецком и первый тираж был распродан в несколько часов. Мы перестояли неделю, но ею завершался почти полный первый месяц от выхода книги, самый трудный месяц, когда плацдарм ещё так мал, ещё мир и не читал - а уже так много понял! Теперь же плацдарм расширялся, начиналось массовое чтение на Западе, при взятом уже разгоне даже трудно было предвидеть последствия. 23-го у меня записано: "А что, если враг дрогнет и отойдёт (начнёт признавать прошлое)? Не удивлюсь". (Ещё раньше, вслед за русским тотчас, должно было появиться американское издание, мною всё было сделано для того, но два-три сухих корыстных человека западного воспитания всё обратили в труху, всю Троицыну отправку 1968 года; американское издание опоздает на полгода, не поддержит меня на перетяге через пропасти - и только поэтому, думаю, наступила развязка. А могло быть, могло бы быть - чуть ли бы не отступление наших вождей, если бы на Новый 1974 год вся Америка читала бы реально книгу, а в Кремле только и умели сплести, что она воспевает гитлеровцев...)

Я понял тогда так: если первый месяц решалось, что будет со мной, - от нынешнего момента сражение расходится шире и глубже: теперь о том идёт, проглотит ли Россию пропагандистская машина ещё раз - или поперхнётся? газетная ложь - опять и опять разольётся свободно или наконец встретит сопротивление? Я верил, что благоприятный перелом возможен, и тем более понимал смысл положения своего: делать следующие заявления не к Западу, а по внутренним адресам.

В конце января газетная брань ещё ожесточилась, умножилась, гроздьями и гроздьями набирали подписи, теперь уже и известных, для толпы выставляли афишу на улице Горького: моя книга с жёлтым черепом и чёрными костями, - но и молодые бестрепетные выступали по одному как на смерть, выходили в полный рост, беззащитные, под свинец - Боря Михайлов, Дима Борисов, Женя Барабанов, по совпадению у каждого - неработающая жена и по двое малых детей. И Лидия Корнеевна назвала, кто кого предал [33]. Газетная брань гремела выгибанием жестяных полотнищ, но с Запада издали чутко заметили: что мои заявления были "явно-наступательного характера", а власти - как будто бы отступают, тратя усилия многие и всё равно беспомощно.

Утки в дудки, тараканы в барабаны, на своем месте каждый посильно толкал. Пока газеты бранились - в госбезопасности обряжали Виткевича на интервью кому-нибудь западному. Такой поворот поразительный: обвиняла меня госбезопасность, что я был против неё недостаточно стоек, не с первого знакомства по морде бил, как сегодня. Хоть и сам я ожидал вероятнее всего дискредитации личной, но ждал, что это будут вести через первую жену, не предполагал через друга юности. Кем я у них уже не был - полицаем, гестаповцем - теперь доносчиком в ГБ. Предпочёл бы я вовсе не отвечать, слишком часто. Да влезши в сечь, не клонись прилечь. Ну, а раз отвечать так во весь колокол. [34]

И снова мировое радио и пресса подхватили. "Против вооружённых повстанцев можно послать танки, но - против книги?" ("Кёльнише Рундшау"). "Расстрел, Сибирь, сумасшедший дом только подтвердили бы, как прав Солженицын" ("Монитор"). "Пропаганда оказалась бумерангом...". И уже не впервые поддержал меня звучно Гюнтер Грасс.

И мне показалось: я выиграл ещё одну фазу сражения. Дал новый залп, а их атаки как будто замирают или кончились (как уже было в сентябре)? Я ещё и ещё укрепился? 7 февраля записал: "Прогноз на февраль: кроме дискредитации от них вряд ли что будет, а скорей передышка". Неразумно так я писал, сам же и не забывая, что конец января-начало февраля всю жизнь у меня роковые, многие в эти дни сгущались опасности, окруженье, арест, этап, операция, и помельче, а как переживёшь - так сразу и спадало. Я больше хотел так, передышку: замолчать, убраться в берлогу, как много уже раз после столкновений - уцелевал и замолкал. Хотя по ходу сражения даже жалко было - в передышку.

Особенность человека, что он и грозные, и катастрофические периоды жизни переживает схоже с рядовыми, занят и простым вседневным, и только издали потом оглядясь: ба, да земля под ногами крошилась, ба, да при свете молний!

Сам я никакого перелома не заметил. А жена в начале февраля почуяла зловещий перелом: в том, что телефонная атака на нашу квартиру прекратилась, да даже и газетная кампания увяла как-то - всё, чем прикрывали до сих пор нерешительность власти. (Брежнев вернулся с Кубы, я значения не придал. А его и ждали - принять обо мне решение.)

Среди множества, прозвучавшего за этот месяц, было и вещее, да не замеченное, как всегда это бывает, могущее и впусте пройти, пока возможность не стала выбором. Сейчас, пересматривая радиобюллетень за тот месяц, нахожу с удивлением для себя: 18 января, корреспондент Би-Би-Си из Москвы: "Есть намёки, что склоняются к высылке". 20 января, Г. Свирский, эмигрант: "Солженицына физически заставят войти в самолёт". Как по печатному! И ведь я допускал возможность высылки, а вот этой формы простейшей - силою, в самолёт, да меня одного, без семьи - как-то не видел, упустил. (Да что! - сейчас в печать отдавая, проглядываю эту книгу откинулся: в марте 72-го нас же и предупреждали, что именно так будет: высылка через временный арест. Совершенно забыли, никогда не вспомнили!..) И уж меньше всего мог думать, что так прилипнет ко мне, что канцлер Брандт 1 февраля сказал молодым социалистам (нисколько тем не довольным, провалился бы я и сквозь землю): "В Западной Германии Солженицын мог бы беспрепятственно жить и работать". Сказал - и сказал.