Да холодно, плохо топят, польтами накрываемся, всё равно холодно. Ну всё ж, после перекура давайте проветрим.

Так, так. Всё, как рассказывали, камеры не изменились: серый пакостный унитаз, а всё-таки не параша; кружки на столе, но не съезжают от рёва и дрожи аэродинамических труб по соседству, как тогда, тишина - и то какое благо; яркая лампочка под сеткой в потолке; на полке - чёрный хлеб, ещё много цело, а ведь вечер. Глазок то и дело шуршит, значит, не дежурный один улупился, а многие меняются. Смотрите, смотрите, взяли. Да как бы вам не поперхнуться.

Слежу за собой, отрадно замечаю - никаких ощущений новичка. С полным вниманием смотрю на сокамерников (новички бывают только своим горем заняты). Оба ребята молодые, один - чернявый, продувной, очень живой, но весь так и крутится от обожжения, взяли его лишь сутки назад, ещё не опомнился; второй - белокурый, тоже будто трёх суток нет, не арестованный, мол, а задержанный, но, если не болен, - вяловат, одутловат, бледен, многие признаки долгого уже тюремного сиденья, такими наседки бывают. А между собой они уже - впросте, и, наверно, первый второму всё рассказал... Не спрашиваю - "за что сели?", спрашиваю - "в чём обвиняют?". Валютчики43.

В чём они ещё не узнали тюремной сласти - ходить по камере. Четыре шага небольших - а всё-таки. Проходка, от какой я за всю жизнь не отставал, - и вот опять пригодилась. Медленно-медленно. В ботинках чужих и мягко бы хотел, да стучат как деревянные. Глазком шуршат, шуршат, смотрят, не насмотрятся.

Решились...

((От прокуратуры с улицы сахаровская группа время от времени звонила: что - спокойно, и сказали им: "никакого Солженицына здесь нет". Всё больше подваливало своих, на длинную вместительную кухню, уже и иностранные корреспонденты, а с обыском всё не шли. Дожидаться ли его? Жена кипела в решениях: сейчас - раздать архив друзьям, знакомым? рассуют по пазухам, портфелям, сумкам? А может - того и ждут? И всех сейчас поодиночке похватают, засуют в автомашины, там обыщут безо всякого ордера и без протокола, даже не докажешь потом... Нет, не напороть бы горячки. Люди неповинные пострадают. (А, может, и не арест? Ещё, может, и вернётся? Сказали - "через час вернётся". Уже прошло три. Арестован, конечно.) Предложили трёхлетнего Ермолая увести от тяжёлых впечатлений. "Пусть привыкает, он - Солженицын".))

Решились. Да неужели ж не понимали, что я - как тот велосипед заминированный, какие бросали нам немцы посреди дороги: вот лежит, доступный, незащищённый, но только польстись, потяни - и нескольких наших нет. Всё - давно на Западе, всё - давно на старте. Теперь сама собой откроется автоматическая программа: моё завещание - ещё два тома "Архипелага" - вот этот "Телёнок", с Третьим Дополнением. - Сценарий и фильм. - "Прусские ночи". - "Пир победителей". - "Декабристы". - "Шоссе энтузиастов".- "Круг"-96. - Ленинские главы. - Второй Узел... Всей полноты заряда они, конечно, не понимают. Ну, отхватите! Если б не это всё, я бы вился, сжигался сейчас хуже несчастного моего соседа. А теперь - спокоен. К концу - так к концу. Надеюсь, что и вам тоже.

Ребята предлагают мне - хлеба с полки и сухарей. Есть, пожалуй, хочется. Вспоминаю: предлагали мне дома в 3 часа пообедать, сказал - нет, Степана прогульну. Так с утра и не ел, и голодный в камеру пришёл, и уже до утра ничего не дадут, все выдачи миновали. Плохой арестантский старт, перед первым днём следствия. И даже не оказалось в кармане кошелька, ни рубля, ни копейки на ларёк, вот уж спешил! Хлеб? а как же вы? Да мы не хотим. Да его дают от пуза. От пуза?! Чудеса, неузнаваемо. Начинаю пощипывать. После средней московской черняшки - довольно мерзкий хлеб, глиноватый, специально пекут похуже. Ничего, втянусь.

Но что ж это? Уже часа два прошло, а вещей моих нет. "Голосую" (палец подняв). Сразу с готовностью открывают кормушку: тут они все толкутся, и офицер один, второй. Тихо говорю, нисколько не шумя, не как бывало, звонко права качая, а лениво даже (тогда - вся сила была в этой звонкости, а сейчас - силища другая - книги ползут неуклонно): пора вещи вернуть, все сроки прожарки кончены. "Выясняется... Вопрос выясняется." Хрена тут выяснять? Ну, может быть, теперь всё по-новому. (Упускаю у ребят спросить: а у них - долго прожаривали?) Ребята говорят: без пальто пропадёте, ночью под одним одеялом холодно. Вдруг распахивается дверь, подполковник принимает парад, а ещё один чин несёт мне второе одеяло, со склада новое, ещё не пользованное. Ребята изумлены - что я за птица?.. Так значит, прожарка - до утра? Странно. Ну ладно. Теперь чего мне только не хватает? скорей бы спать. Привык я в 9 уже ложиться, не стыжусь и в 8, а здесь только в 10 формальный будет отбой, да пойди засни. К завтрашней первой схватке всё решает первая ночь. Счастливое вечернее торможение, мысли вялые, - вот сейчас бы и выиграть час-два-три. Снотворных нет, и ночь будет бессонная, сейчас - самое спать. Но нельзя: разрешается лежать поверх одеяла, не раздеваясь, не укрываясь. Лежу, да только голова затекает. Как низко! (И - как это скрыть, что я стал уязвим на низкое изголовье?) А ребята - ещё по одной папиросе, ещё, но каждый раз проветривают. Чернявый вертится у меня за головой: "Ну, кто мог сказать? Кто?? Вот что меня одно интересует." С любимой, видно, женой, устраивали они жизнь покрасивше, как понимали - что из мебели, а вот и машину купили - что в нормальной стране рабочий может просто заработать, а у нас надо исхитриться против закона. Какие-то монетки у него взяли при обыске, теперь эти монетки надо было объяснять. "Слышь, парень, ты вообще в камере вот это поменьше. Тут микрофоны, не беспокойся. Может и не было ничего, понимаешь? Ты - про себя крути больше." Задумался. Ещё им из тюремного опыта кой-что рассказал, дотянуть до сна. Вдруг - замок гремит. Точно, как на Лубянке бывало - ближе к отбою на допрос. Но теперь-то ночами не допрашивают? (Я и днём-то разговаривать не буду.)

Однако подполковник, фамилии моей ни разу так и не назвав, и не спросив, приглашает меня пройти. После отбоя нипочём бы не пошёл. Но сейчас - ладно, может тулупчик отдадут, - как хорошо в него укутаться - хоть на рельсах сидючи, хоть в краснухе, хоть на лагерных нарах. А идти мне оказывается - почти ничего, вот как камеру выбрали, не успеваешь глазами прошастать по этим полотнищам, офицер впереди, офицер позади, - а полковник, начальник Лефортова поперёк дороги: пожалуйте вбок. Вестибюльчик - вестибюльчик - дверь в кабинет. Ярко. Вкруговую по стульям: уже двое сидят (лиц не разглядываю - откуда, кто? ряженые?), а со мной пришедшими пятеро их. А за главным столом, сверкая лысиной, - маленький, вострый, пригнулся, и ещё под настольной лампой ярко-бело от бумаг. А посреди комнаты, на просторе, как нормальные люди не садятся, под самыми лампами стул, к вострому лицом, и - туда мне показывают полковник и подполковник. Ничего, сидеть - лучше, чем стоять. Сел. И, чую, задние все уселись, полукругом за моей спиной. Молчим.

Главный вострый - щуп, щуп меня глазами, как никогда людей не видавши.

Ничего, пош-шупай.

И остро, стараясь даже пронзительно:

- Солженицын??