Ах, как меня жал следователь 29 лет назад, неопытного, зная, что в каждом человеке есть невыжатый объём. И до чего ж хорошо - зарекомендовать себя камнем литым, даже и не пытаются, не прикасаются пожать, попробовать. Следствие - не будет трудным: напрягаться умом не надо. Всех, всех предупреждал: говорите, валите, что хотите, со мной противоречий не будет никогда, потому что я не отвечу ни на вопрос.

Так - и надо. Вот она, лучшая тактика.

Всё. Тем же чередом - встают сзади меня, встаю я, офицер впереди, офицер позади, через два вестибюля - руки назад! (не резко, мягко-напоминающе). Можно бы и не брать, конечно. Но я руки назад - беру. Для меня руки назад, если б вы знали, даже ещё и уверенней: чего ж ими болтать, строить вольняшку недобитого, для меня руки назад - я железный зэк во мгновение, я сомкнулся с миллионами. Вы не знаете: вот такая маленькая пустая проходочка под конвоем насколько укрепляет зэка в себе.

А тут и не долго, вот уже и в камере. Ребята: "Ну, что?".

Говорить, не говорить?..

Я и действительно не помню: до пятнадцати лет - это точно. Но, конечно, и расстрел же есть.

Да, осмелели, не ожидал от них. Вот тебе - и варианты. На всякого мудреца довольно простоты.

((Сейчас по минутам восстановить нельзя. Но вызывали меня - ещё до 9 вечера. Жене позвонили: "ваш муж задержан" в 9.15. Заявка нашего посла министерству ин. дел ФРГ о том, что завтра утром он явится с важным заявлением, была довольно поздно вечером по-европейски, значит - ещё позже этого. Такое сопоставление не исключает, что мои первые тюремные часы и когда меня вызывал Маляров - ещё не до последней точки была у них высылка решена. (А если решена - нужна ли статья?) Ещё оставляли они себе шанс, что я дрогну - и можно будет начать выжимать из меня уступки? Если был такой расчёт, то каменность моя ленивая - задавила его.

Полукультурный голос в трубке предложил моей жене справки наводить по телефону завтра утром у следователя Балашова, того самого, к которому меня якобы вызывали. Вот и всё, арестован. Повесила трубку, - и снова уже другие набирали, разнося по Москве.)

Наконец, объявили в кормушку отбой. Ну, теперь побыстрей, это мы ловко когда-то умели: одеяла - откачены, куртку - прочь, брюки - прочь, да не очень-то: холодно, правда, ах, сволочи, замотали тулупчик! и носки шерстяные! Побыстрей. Так спешили обвиненье объявить - завтра, гляди, с утра и следствие покатят. И в общих движениях, в суматохе, незаметно, ботинки - под подушку - старый зэчий приём - для сохранности, а сейчас мне для высоты. Лампа бьёт, полотенцем накрыть глаза, на Лубянке не запрещали. А потребуют ли руку наружу? - может, и нет. Спать! Дышать глубоко-глубоко-глубоко. (Чем дышать? в камере - не воздух, я забыл уже про такой.)

Нет, собачий сын, заметил, что под моей кроватью пусто, откинул кормушку:

- Опустите ботинки на пол!

Строил, строил подушку без них. Потом дышал глубоко. Заснул.

((Дети не засыпали, пугались шума, света, многих голосов. Всё новые приходили, и Сахаровская группа от прокуратуры. (А всё-таки вот это обилие бесстрашных сочувствующих в квартире арестованного - это новое время! Пропали вы, большевики, как ни считай!..) Из нашей квартиры Сахаров отвечал канадскому радио: "Арест Солженицына - месть за его книгу. Это оскорбление не только русской литературы, но и памяти погибших". К нам звонили Стокгольм, Амстердам, Гамбург, Париж, Нью-Йорк, гости брали трубку, подтверждали подробности. А в мыслях: если взяли заговорённого Солженицына - то кого теперь запретно взять? то кого заметут завтра?..