— Думаю, сейчас советский переводчик загибается. “Школа советского перевода” в большинстве своем писала средне–хорошим русским, средне–поздне–диккенсовским, средне–теккереевским языком, и непохожие авторы становились похожими. Поэтому язык раннего Диккенса у переводчиков не получался. Сейчас переводчики более живые и талантливые. Типичная фигура очень хорошего переводчика последнего време-

ни — это Дубин или Дашевский, то есть человек, который — яркая личность и без перевода. Или Наталия Мавлевич, какая красота!Перевод — очень странное искусство, в серьезном случае это воскрешение писателя. Та энергия, которая пошла на

“Я — первый поэт России”, у хороших переводчиков идет на аскетическую работу. У переводчика личностные свойства должны быть даже сильнее, чем у писателя, но он их отдает.

— В советское время переводчику давали показать свою индивидуальность?

— Кто хотел, тот ее и проявлял. Райт–Ковалева была индивидуальна, и ей никто за это ничего не сделал. Мы тоже как могли, так и проявляли индивидуальность, правда, с массой провалов, а вот А. М. Гелескул сразу взял поразительный старт. В солидных издательствах работали люди, которые понимали, что такое перевод, такие, как, например, В. С. Столбов. Многие люди занимались переводом, так как знали, что проявить индивидуальность можно только в этой области. В советское время были переводчики, похожие на теперешних, скажем, Виктор Хинкис и Симон Маркиш. Для Виктора пе-

ревод был вдохновением, а не ремеслом. Для Симона же,

мне кажется, перевод был дорожкой к собственному творчеству.— У вac много знакомых среди западных переводчиков, вы часто бываете за границей — чем, на ваш взгляд, отечественный переводчик отличается от западного собрата?

— Во–первых, для Запада характерен дословный перевод, а во–вторых, они не расценивают его как искусство. У них распространен информационный перевод, и мы скоро к нему придем. При таком подходе писатель целиком теряется, много писателей вообще не поддаются переводу и оказываются не нужны. Западный перевод не испортит суховатый стиль историка Кристофера Даусона, а нашего Ключевского, который писал интересно и смешно, такой перевод просто загубит. “Художественная литература” — она просто гибнет.

Я вообще этого не понимаю, для меня перевод (в идеа-

ле) — равное произведение. Конечно, и на Западе есть исключения, есть переводчики, чей подход похож на наш. По–видимому, таков Питер Норман, таким был Морис Беринг. Они сами — писатели. Для Запада мы не переводчики, а писатели, которые на своем языке пишут данного писателя. Наверное, к сожалению, скоро таких людей, которые, по словам Мандельштама, “не могут, чтобы этого не было”, на русском, станет меньше.— Было ли такое, что после некоей работы вы подумали: “Да, я переводчица!”?

— Я так думала на третьем курсе. Мне казалось, что я летаю, но этот полет мне явно померещился. Тогда я переводила множество авторов, вплоть до Йейтса, и была упоена собой.

— А сейчас, оглядываясь назад, с какого произведения, по–вашему, вы состоялись как переводчик?

— Мне нравится переводить, но я никогда не бываю совершенно довольна своей работой. А так, может быть, с Селы, а может быть, с Честертона.

— В вашей переводческой практике было такое, что вы хотели перевести конкретного автора или произведение, но это по какой‑то причине не получилось?