Честертон, едва ли не лучше всех проповедавший принцип «и—и», сам его нарушил. Конечно, он прекрасно знал то, о чем говорят Димбл и Рэнсом в «Мерзейшей мощи» К. С. Льюиса3. Димбл спрашивает Рэнсома, что такое Логрис, Логрия, а тот объясняет, что это лучшее, Божье в Британии, существующее как бы внутри (или наравне) с обычной Британией, мирской. Увлекшись примерами — Пиквик, Уэллер (я прибавила бы лорда Эмсворта4), Димбл начинает умалять другие страны — и спохватывается.

Конечно, спохватывался и Честертон, например, в эссе «Француз и англичанин». Сбой получался тогда, когда он сравнивал протестантскую страну с католической; правда, Англия — не католическая, но очень уж он ее любил.

А может быть, я ошибаюсь? Надо бы это проверить. Удобное поле экспе-

римента — балтийские страны, четко разделяющиеся на очень протестантские и очень католические. Кроме Эстонии, он писал обо всех, а в Польше был. Можно сказать, что был он и в Литве — ее сердце, Вильно, входило тогда в Польшу.Разбираясь в том, что он о них думал, мы постоянно сталкивались с боковыми проблемами и потому делим этот очерк не по странам, а несколько иначе.

1. Мир Франциски

Осенью 1896 года двадцатидвухлетний Честертон попал в свой укромный Логрис. «Причудливое предместье» описывали много раз, лучше всего — он сам, в «Четверге» и в «Автобиографии».

Вот — начало «Четверга»:

«Вдруг где‑то на улице весело заиграла шарманка. Сайм замер и подобрался, словно зазвучала боевая труба. Он ощутил, что неведомо откуда на него снизошло сверхъестественное мужество. Бренчащие звуки звенели всей живучестью, всей нелепостью, всей безрассудной храбростью бедных, упорно полагавшихся там, в грязных улочках, на все, что есть доброго и доблестного в христианском мире. Мальчишеская игра в полицейских ушла куда‑то; он не ощущал себя ни посланцем приличных людей, притворившимся сыщиком, ни посланцем старого чудака из темной комнаты. Здесь он представлял людей простоватых и добрых, каждый день выходящих на бой под звуки шарманки. Он возгордился тем, что он — человек, это ставило его неизмеримо выше сидевших рядом чудовищ. Хотя бы на мгновение он увидел их жуткие причуды с сияющих высот обычности. Он испытал то простое превосходство, которое чувствует смелый человек, когда встретит могучего зверя, мудрый — когда встретит могущественное заблуждение. Он знал, что не наделен умом и мощью Председателя, но сейчас это беспокоило его не больше, чем то, что у него нет тигриной силы или рога на носу. Все исчезло, он знал одно — Председатель не прав, шарманка права. В ушах его звучал неопровержимый и грозный трюизм из «Песни о Роланде»: «Paiens ont tort et chretiens onl droit»*, который на древнем, гнусавом языке звенит и скрежещет, как мечи. Дух его сбросил бремя слабости, он решил спокойно встретить смерть. Если шарманочный люд может держаться старых как мир обязательств, может и он. Он гордился, что верен слову, именно потому, что дал это слово неверным. Вот она, последняя победа над безумцами, — он войдет в их темную комнату и умрет за то, чего им даже не понять. Шарманка играла марш бодро и звонко, как оркестр, и сквозь голоса труб, певших славу жизни, он слышал глухую дробь барабанов, твердивших о славе смерти».

Вот — часть VI главы из «Автобиографии»:

«Однажды я бесцельно направился на запад, через Хаммерсмит, быть

может — к садам Кью, и по какой‑то причине или без причин свернул в боковую улочку. Вскоре я оказался на пыльной полянке, по которой бежали рельсы, а над ними торчал один из тех непомерно высоких мостов, которые шагают через дороги, словно человек на ходулях. Чтобы увенчать бессмысленную прихоть, я влез на заброшенный мост. Был вечер; наверное, тогда я и увидел над серым ландшафтом, словно алое закатное облачко, артистическое предместье, именуемое Бедфорд–парком.

Как я уже говорил, нелегко объяснить, что такие привычные вещи казались причудливыми. Нарочитая затейливость уже не трогает, но в те времена она поистине поражала. Бедфорд–парк, согласно замыслу, казался заповедником для богемы, если не для изгоев, убежищем для гонимых поэтов, укрывшихся в краснокирпичных катакомбах, чтобы погибнуть на краснокирпичных баррикадах, когда мещанский мир попробует завоевать их. Победу, однако, одержал не мир, а Бедфорд–парк. Коттеджи, муниципальные дома и лавочки кустарных изделий уже переняли ту неприхотливую живописность, которая считалась тогда вычурной прихотью богемы; а вскоре, насколько я понимаю, ее подхватят тюрьмы и сумасшедшие дома. Но в те давние дни клерк из Клепхема, получив такой причудливый домик, решил бы, что жить в нем может только сумасшедший. Эстетский эксперимент поставлен не так уж давно. В нем была какая‑то общинная отделенность — свои магазины, своя почта, свой храм, свой кабачок. Мы ощущали, пусть неосознанно, что в этом предместье есть что‑то призрачное, театральное, что это отчасти сон, отчасти — шутка, но никак не шарлатанство».