Продолжаю по–прежнему возлагать надежды только на устойчиво воспроизводящиеся формы, которые могут подхватить одинокое усилие, поддержать его. Дефицита одинокого усилия, думаю, нет. Какое то количество людей, которые при любых условиях будут пытаться вытаскивать себя за волосы из болота, а тем самым помогут и еще кому то, есть всегда. Но надеяться можно только на устойчивые формы – на институты. И, может быть, в конечном счете что то начнет происходить. Пока это очень точечно.

Вот я, скажем, вижу несколько институций в РГГУ — Институт европейских культур, Институт высших гуманитарных исследований – это очень точечно. И к тому же — совсем рафинированные вещи: гуманитарии, студенты столичного университета, но тем не менее. То ли накапливается какая то критическая масса — переведенной литературы, высказанных точек зрения, новых слов и так далее, то ли начинает подходить какой то другой народ, в меньшей степени зараженный привычными недугами мысли, — трудно сказать.

Но нынешние выпускники сильно отличаются от предыдущих — интеллектуально, в своих самоощущениях, в способности видеть. Прежде всего, в последнем. Незамыленный глаз и способность видеть другие реалии (для чего, скажем, моему поколению, требовалось 20—30 лет промывать себе глаза) у них имеются.

С. То есть надежда на образование все таки остается. А на цивилизующее влияние Запада? В начале 90–х, помнится, ориентир был именно такой.

Д. Не то чтобы Запада. Скорее, я верю в совокупный эффект и не думаю, что через чистое заимствование и вливание что то возможно. Здесь должны быть какие то внутренние изложницы, чтобы материал затвердел и принял форму.

С другой стороны, похоже, что занесенное и не прививается – примеров тому огромное множество, и они ужасны. Но еще более ужасно — как это все будет воспринято. Кое что я вижу в учебных планах и учебниках. А на периферии иногда просто кошмар: в одну кучу валят пассионарность, Дерриду, остатки советского марксогегельянства плюс еще что нибудь из соборности и духовности. И этот винегрет носит на себе пометку, что он – сегодняшнее блюдо, что так “у них в Москве” принято, и если мы у себя в N–ске не будем так делать, то значит, мы совсем уж провинциалы.

Поэтому происходит просто вливание, без внутренней готовности, без исходного материала, без заинтересованности в своих проблемах. Ведь есть вещь, которая не переносится, — это проблемы, которыми ты задет.

Болеть может только у тебя. И лечение или ответы могут быть только твоими. Разумеется, ты примешь во внимание, что есть разные точки зрения. Но сформулировать проблему, отобрать для ее решения какие то средства можешь только ты сам.

Конечно, в первую очередь это будут делать одиночки. Но если форм соединения усилий одиночек не возникнет, то и от одиночек останется лишь светлая память и больше ничего.

С. Как вам кажется, Наталья Леонидовна, Церковь может сыграть какую то роль в процессе обновления?

Т. На Церковь Христа вся надежда. Но об этом не говорят. Она и действует в тех, кто готов, как Христос, умалять себя. Кто на это пойдет, тот невероятно много сможет. Ведь Христос сошел к нам со своих высот в наше человеческое существование и как то вытягивает нас. И если мы тоже сойдем, а не будем охорашиваться постоянно, то и мы будем подниматься.

Хотя я не вижу тут особой разницы между верующими и неверующими. Один замечательный литовский францисканский священник отец Станислав, когда ему ругали неверующих, говорил: “Неверующие, я скажу, святые люди, — я бы был наркоман”. Я тоже не понимаю, как можно все это выдержать, извне и изнутри себя самого, сохранить какую то надежду, если каждую минуту не висишь на ангелах, как кошка на трубе. Но, значит, можно.

Я знаю больше хороших неверующих людей, чем хороших верующих.

С. Как может тянуть себя за волосы верующий человек, более или менее понятно. А неверующему за что цепляться?