Но можно думать, что он все это делает с тем, чтобы «штудировать среду», так как его бойкая светская жена при приближении праздника сказала ему (74): «Ныне, наконец, случай тебе познакомиться с твоими прихожанами — помещиками», а идеальный священник у своей жены в послушании. И вот «заложен был троичный фаэтон отца Алмазова, в котором с дьяконом и пономарем он отправился по чину (?) к помещикам». — «Приехали прежде всего к Скалону (опять фамилия всем известная)*, тонкому и богатому аристократу, гвардейцу в отставке». У аристократа духовных прежде всего держат в передней; потом вводят в зал, где были у хозяина гости: исправник, становой, дворянский заседатель и почтмейстер уездного города (75). «На столе закуска — и тонкий аристократ с первого же слова произнес: Водочки, отцы» (курсив подлинника). Потом побывали у Кашеваровых, у Жигаловых; у Кашеваровых видели скелеты типов обезьян и портрет Сеченова, а у Жигаловых наслушались таких разговоров (80):

«Ваш муж все еще не перестает с бабами возиться?», — спросил непременный жену Жигалова, разговаривавшую с священником.

«— Ах, и не говорите! — отвечала та, — никому спуску не дает — просто срамота. Его недавно на гумне мужики избили было за это.

— Это все пустяки, — вмешивается Жигалов. — Нет, вот когда я на службе был, — вот это было житье! — сенные девушки, когда их господа постегают, бывало, плетью… бегут прямо в суд и кричат: «Спасите, защитите!» Извольте, мол, приходить поодиночке для объяснения дела. И с каждою, как объяснишься среди пантамин… ну и будет о любви сладкой помин» (sic).

Священнику «сунули в руку 2 рубля» и выпроводили. Скромно и вежливо приняли его у одних старичков Осокиных, живших на отлете. Эти Осокины, вероятно, были «по чину» всех ниже, потому что к ним фаэтон о. Алмазова подъехал всех позже.

Идеальный священник, вернувшись домой, все это рассказал жене и на другой день едет к «нигилисту Болтину» (опять известная фамилия?)*, который учился в Московской петровской академии. Он принимает о. Алмазова «небрежно», а о. Алмазов рассказывает ему о своем намерении украсить получше церковь (85 и 86 — два номера на одной странице).

«Болтин, запустив в свои взъерошенные волосы пальцы рук, надменно, но с энтузиазмом сказал:

— Довольно! — Чтобы не играть нам с вами комедии, я выскажусь вам откровенно: все, что вы наговорили мне о религии и о боге, — бабьи сказки».

С этою резолюциею священник уезжает… Было зачем ему и приезжать!

Но вот повествование вступает еще в новую фазу: «идеальный священник» доживает до «хороших дней» (87) и начинает чудить на иной манер.

«Чтобы быть истинным пастырем, а не наемником, Алмазов решился изучить каждый двор, каждую семью своего прихода». Простой, добрый священник делает это просто: он живет, служит, знакомится с людьми в живых с ними сношениях и не только узнает весь свой приход, но делается другом прихожан и часто врачом их совести, примирителем и судьею. Это, конечно, не часто так бывает, но никак нельзя отрицать, что такие примеры есть. «Идеальный же священник» и в этом случае поступает по нигилистическому рецепту; он «изучает» людей и ставит это для себя особою задачею. Все это у него обдумано под балдахином, из-под которого он выходит для выполнения всей процедуры изучения прихода «с памятною книжкою в кармане». Всех приемов его невозможно представить в кратком извлечении, да они и неинтересны. Довольно сказать, что и здесь, как в описании помещиков, нет никакой живой образности и художественности, а везде опять тенденциозная карикатура с одною неизменною болезненною маниею везде видеть эмансипацию, нигилизм и их пагубное влияние. Так, например, мужик Васька Завертаев не любит жены и «живет с солдаткою» — событие, каких, кажется, немало повсюду; идеальный священник идет к нему в дом, чтобы его усовестить, — это прекрасно: но Васька Завертаев, выслушав «самую строгую мораль» (96), отвечает:

«— Эфто наше дело, батюшка, сами понимаем, что делаем.

— Вот в том-то и дело, что не понимаете, — отвечал священник и думал про себя: «И сюда уже спускается наша женская эмансипация».