И вспоминается мне из записок знаменитого судебного деятеля Кони его ответ советскому человеку.

- Как вы смотрите на наш советский строй и работу?

- С изумлением! - сказал им опытный государственный деятель.

Ему положительно непостижимо было, как эти новоиспеченные деятели истории брались за всякие управления очертя голову... Правда, у них стояли опытнейшие закаленные вожди, вроде Ленина и других, и эти двигали историей и маленькими сатрапами на местах... Правда и то, что у советской партии не хватало вначале квалифицированных работников, так как интеллигенция от нее ушла или ответила саботажем. Но и при всем том действительно и мне "изумительно", как черноглазая 17-летняя гимназистка Спиридонова руководит забастовками в Тамбове, как матрос "Федор" ораторствует в Крыму и его еще при Керенском посылают всюду, где грозит рост большевистского движения, как малограмотный Коржиков, судивший потом меня в "чрезвычайке", делается следователем, как мой товарищ по академии Володя Красницкий становится одним из возглавителей целого религиозного движения под именем "живая церковь", как фельдшеры соглашаются управлять дредноутами... Когда я впервые лично познакомился в Париже с А.Ф.Керенским, первое мое тайное впечатление было такое: изумление. Как, сразу подумалось мне, этот небольшой человек дерзнул стать во главе огромнейшего государства, да еще в такой сложнейший момент?! А он был все же адвокатом, членом Думы, давним партийным работником. Скажу: он, как человек, показался мне и симпатичным, и нерядовым интеллигентом, и чутким собеседником. Такое доброе отношение к нему осталось у меня и доселе. При всем том он не смутился открыто заявить мне и другим о своей религиозности. К нему, между прочим, зашел впоследствии тот самый кавказский заведующий и скупатель яиц, тогда уже иеромонах, с разговорами о религии. Желая ободрить неверующего интеллигента, каким мы считали их всех огулом, сей инок покровительственно говорит Александру Федоровичу:

- А вы не смущайтесь своим маловерием или даже неверием! Вот я и сам тоже был одно время неверующим...

- Батюшка! - скромно прервал его Керенский. - А я ведь никогда не был неверующим!

- Как?! - изумился непрошенный советник.

- Да, я всегда был верующим человеком.

- Не ожидал... Ну слава Богу... Простите меня...

И разговор у них продолжался. Я слышал все это от батюшки. А когда я сам посетил Керенского, он и мне рассказал, что и в гимназии был верующим, и даже прислуживал батюшке в алтаре, и после оставался им. Одним из оснований его веры был даже политическо-моральный пункт: "Я, как социал-революционер, не могу принять милюковского позитивизма или ленинского материалистического коллективизма. В нашей программе основным пунктом является живая личность как абсолютная ценность. А личность может признаваться действительно ценной только при абсолютной основе ее: бессмертии и богоподобии. Без религии личность ничто".

Чтобы кончить это случайно всплывшее воспоминание о нем, припомню еще и другую мысль: "Оказалось, Церковь имела гораздо большее значение и силу в народе и государстве, чем это предполагали мы, эсеры, и вообще интеллигенция. Конечно, моя роль в истории кончена. Но если нашей партии (значит, он в партию продолжал еще верить: то было около 1930-1931 годов. - Авт.) суждено будет когда-нибудь стоять у кормила управления, то мы должны предоставить Церкви соответственное положение в государстве".

Больше не помню ничего из бесед того времени.

Подарил я ему живописную икону "Державной Божией Матери". Он просто и благоговейно принял ее и повесил в углу редакции своего журнала (позабыл его название). Все это приятно и хорошо. Однако то первое впечатление, что этот хороший человек надел на себя "тяжелую шапку Мономаха", - взялся управлять государством, остается у меня, и я имею основания держаться его и по сей день...

Заодно припомню и впечатление от главного вождя социал-революционеров В.М.Чернова. Я его видел в Нью-Йорке на собрании в "Горизонте". Крепкий еще старик, с совершенно белыми, высоко зачесанными волосами и острой бородкой (какой же он был бы "знаменитый Чернов" без его исконной этой бородки!), он после других спросил слова. Председательствовал Авксентьев. А к этому времени срок речей уже был ограничен пятью минутами: охотников говорить было довольно, И запел Чернов... Свободно, с подъемом, с несокрушимой верой в абсолютную истинность своих слов, с попытками на остроумие, с уверенностью в своем превосходстве, он пел и пел, как птичка... Уже прошли пять его минут. Авксентьев неловко виновато улыбается, не дерзая призвать к порядку "самого"! А он все поет, довольный собою... Пошли еще и другие, и, вероятно, третьи, четвертые пять минут. Чернов все пел... Авксентьев осмелился-таки напомнить о сроке. Но для Чернова сроки? И он делал все, что хотел... Конечно, аплодисменты бывшему все же кумиру. Он сел вполне удовлетворенный. "Сказал - и душеньку облегчил", - так и говорило все его розовое личико... А я думал: "Какой он наивный душенька!" А потом: "И этот певец тоже вознесся в Учредительном собрании на самую верхушку! И он мечтал и еще, вероятно, мечтает и теперь о себе как о возможном вожде и правителе целой страны, а может быть, и... всего мира?!" Право, и мне захотелось тогда сказать с Кони: "Если уж не изумляюсь, то в недоумении удивляюсь!" Но я не выступил: пусть допевают... их огни на сцене уже догорают... Кажется, занятие их довольно теперь безвредное, хотя они свысока критикуют своих бывших противников, современное советское правительство и порядки.