Легко сказать — идти! Немцы нас ишут, ловят. Они ведь тоже не промах. Пробрались к переднему краю, дождались ночи, залегли, изучаем обстановку. Где перейти? Выползли на нейтральную полосу, тут–то нас немцы и обнаружили. Залегли мы в воронку. Начали немцы артиллерийский обстрел полосы, повесили над головами осветительные ракеты и поливают пулеметным огнем. Тут–то меня и контузило. Серегин из воронки незаметно ухитрился уползти к нашим, а я с лейтенантом остался. Я почти все время терял сознание, лейтенанта легко ранили в ногу. Пришел я на мгновение в себя и подумал — уползет он, как Серегин. Понимаю, что и выхода у него другого нет. Расстелил он плащ–палатку, меня на нее затолкал — неудобно все делать, воронка неглубокая…

Ребята потом рассказывали, что никто понять не мог, как меня, такого здорового, шупленький лейтенант доволок. Разговору об этом в части было много…

Отлежался я — и опять в разведку. Смотрю на лейтенанта влюбленными глазами. Стал благодарить его, а он мне с улыбкой отвечает: «Видишь, Платон, Бог–то нам помог!» Мне его ответ шуткой показался. Стояли мы тогда в обороне, силы накапливали всем фронтом. Послали нас опять по тылам. Аля меня тот поход оказался исключительным, так как это стало в какой–то степени началом моей новой жизни. Это была та ступень, с высоты которой я должен был осмыслить, что живу не так, как надо. Забрались мы в этом разведпоиске километров за тридцать от фронта. Добрались до какого–то села. Подошли, на окраине церковь стоит, почти у самого леса. Четверо солдат пошли на разведку к селу, а я с лейтенантом — к церкви.

Тихо, тихо кругом, луна неярко светила, и крест с куполом от этого сверкали серебристо–синеватым светом, и мне думалось, что нет и не должно быть сейчас никакой войны, где люди режут, бьют и убивают друг друга. Но автомат висел на шее, сбоку на ремне — армейский кинжал, сзади — автоматные диски, а со всех сторон окружала притаившаяся смерть. Лейтенант пошел к церкви, прячась за деревьями, а я стал обходить погост, но не дошел и вернулся назад. Смотрю, стоит лейтенант у дерева, смотрит на церковь и крестится. Голова поднята, крестится медленно, истово и что–то полушепотом произносит. Удивился я этому страшно. Лейтенант — образованный, бесстрашный, хороший солдат, и вдруг такая темнота, несознательность. Хрустнул я веткой, подошел и сказал шепотом: «Товарищ лейтенант, а вы, оказывается, в богов верите!» Испуганно повернулся он ко мне, но потом овладел собой и ответил: «Не в богов верю, а в Бога». И легла после этого случая между лейтенантом и мною какая–то настороженность и недоверие.

Долго рассказывать, но вернулись, как уже говорил, без потерь, а испытали много. Все считали, что нам везет, а теперь я думаю, что было Божие произволение.

Вернулись, а меня одна мысль все время мучает, не дает покоя. Не может настоящий советский человек верить в Бога, тем более образованный, потому что должен он был прочесть труды Емельяна Ярославского, Скворцова–Степанова, где с предельной ясностью доказано, что Бога нет, а если кто и верит, то придерживается буржуазных воззрении и тогда является врагом.

Думаю, шкура овечья в волчьем обличье на лейтенанте надета. Притворяется. Храбрый, это верно, меня спас, поиски были удачные. Камуфляж, маскировка, все это для какого–то большого дела задумано. Враг–то расчетливый, хитрый. Не могу успокоиться. Пошел в особый отдел…

…Начальник особого отдела у нас был майор, латыш, сумрачный и всегда внешне усталый. Майор посмотрел на меня и сказал: «Слушай, Скорино! Я о делах разведки много знаю, о тебе с лейтенантом тоже, но скажи мне, что у тебя: голова или пустой котелок? — и постучал пальцем по лбу. — Дурак ты! Ну что, верующий, крестился на церковь, разве в этом дело? Ты его дела видел, с ним работал? Тебя спас, сведения для командования принес, а им иены нет!»…

Через неделю опять послали нас по тылам немцев. Лейтенант меня с собой взял. Два дня ходили, больше ночью. Засекали объекты обороны, расположение частей. Наткнулись на большое танковое соединение, пытались силы определить, но в конце концов сами с трудом спаслись. Долго уходили, петляли всячески, но ушли. Разыскали в лесу овражек, там листья сухие скопились, забрались в них, лежим. Устали, решили по очереди спать, но ни тому ни другому не спится. Эх, думаю, была не была, скажу лейтенанту, что был в особом отделе и о нем говорил, и как я сам к вере отношусь. Рассказал. Молчит лейтенант, будто заснул. Потом вдруг спросил: «А ты знаешь, что такое вера?» И, не дожидаясь моего ответа, начал говорить.

Рассказывает, и стало передо мной открываться что–то новое. Вначале показалось увлекательной, доброй и ласковой сказкой — это о жизни Иисуса Христа говорил, а потом, когда перешел к самому смыслу христианства, потрясло меня. Рассказал о совершенстве человека, добре, зле, стремлении человека к совершению добра. Объяснил, что такое молитва. Сказал о неверии и антирелигиозной пропаганде. И увидел я религию, веру совершенно не такой, как представлял раньше, не увидел обмана, темноты, лживости. Часа три проговорили мы, пока рассвет не обозначился.

Я только спросил его: «А вот про попов говорят, что жулики они и проходимцы, как же это с верой совместить?» Ответил лейтенант: «Многое, что про священников говорят, ложь, но было много и из них плохих. Ко всякому хорошему делу всегда могут из корысти пристать нечестивые и плохие люди». — «Вы не из поповских детей, товарищ лейтенант?» — «Нет, не из поповских, отеи врач, мать учительница, оба верующие, и я только верой живу и держусь, а что ты в особый отдел пошел и обо мне говорил, так это не без воли Божией. Сам услышал, что майор про людей говорил. Там тоже люди есть, и неплохие».

Крепко в душу запал мне этот разговор…

…Отгремела война, демобилизовался я из–под Берлина и приехал в свой Ленинград — и прямо, можно сказать с ходу, в семинарию.

Пришел, документы взяли, посмотрели и вернули. Я туда, я сюда — почему–то не принимают… Наконец отдал, и вдруг вызывают в военкомат, да и в другие учреждения вызывали. Стыдят, смеются, уговаривают: «Слушай, Скорино, ты с ума сошел! Кавалер полного набора орденов Славы, других куча, звание старший лейтенант, а ты — в попы! Армию порочишь!»