Даже то, что иным представляется принадлежностью чисто духовной сферы, также может стать ценностью чисто земной. Например, эстетические переживания, превращаемые в самоцель ради эгоистического душевного наслаждения. Или любовь, понимаемая как обладание (не в физическом только, и в нравственном смысле).

Даже нравственные поиски, когда они совершаются ради отыскания средств для более благополучного земного обустройства, — и они могут оказаться бездуховными в своей основе. Так случилось, например, со Львом Толстым, отвергшим мысль о спасении, а из всего учения Христа воспринявшим лишь моральные постулаты, которые он хотел приспособить именно для устроения общественного бытия, но ценность которых в отрыве от Божественного Откровения оказалась весьма сомнительной. Сокровищем земным может оказаться в умах людей и Церковь Христова, когда ее начинают рассматривать, подобно иным политикам–прагматикам, лишь как средство, пригодное для использования в борьбе за власть.

Так или иначе, но тяга к земным сокровищам наблюдается на всех уровнях нашего земного существования. И она не может не стать предметом философского и эстетического осмысления.

Но где критерий собирания сокровищ? Как точно определить, что именно собирает человек? Ведь в силу необходимости каждый вынужден же сушествовать в земном мире и не может обходиться вовсе без земных, материальных вещей, связей, мыслей. Христос обозначил такой критерий ясно и просто: «…Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матфей, 6: 21). А вот к чему мы прикипаем сердцем — это мы вполне определенно ощущаем, если начинаем вслушиваться в голос совести. Оттого мы так часто и глушим ее, чтобы отогнать от себя неприглядную истину.

Вот главная тема русской литературы — противоборство двух раздирающих наши душу и сердце стремлений к сокровищам небесным и сокровищам земным. Это проблема не просто исключительно литературы, но и жизни, творческих поисков (нередко — метаний) самих писателей. Путь их был отнюдь не прямым и направленным лишь к горним высотам; он отмечен многими ошибками, падениями, отступлениями от Истины.

Человек обречен на выбор между добром и злом, но он усугубляет заключенный в этом трагизм своего существования еще и метаниями между различными пониманиями добра и зла. Вот эту–то смятенность души высветила русская литература, сделав ее, по сути, главным предметом своего сострадательного исследования. Она сумела приобщить читателя к таким внутренним переживаниям, таким терзаниям совести, погрузить его в такие бездны души, о каких имела весьма малое представление литература околоевропейская. Западный человек может, разумеется, страдать, но от отсутствия миллиона, титула, коттеджа и т. д. И только в русской литературе возможно появление героя, который страдает, обладая всеми подобными благами в преизбытке:

Я молод, жизнь во мне крепка; Чего мне ждать? Тоска, тоска!..

Как к такому страданию относиться — зависит от осмысления жизни каждым из нас. Кто–то сочтет его проявлением безумия. Но русский человек оказался на подобное обреченным (хотя не каждый без исключения, разумеется), а литература это точно отразила. А произошло это потому, что сам вектор душевных стремлений был повернут православием в противоположном от земных благ направлении.

Только что мы рассмотрели влияние православия на русскую литературу. А каково его влияние на русскую живопись и архитектуру? Этой теме посвящены публикуемые ниже отрывки рассказа «Попик» из сборника «Отец Арсений». В самиздатской машинописи эта замечательная книга широко распространилась по стране несмотря на цензуру, занимавшую в то время очень сильные позиции в обществе.

Жизнь и работа в лагерях нечеловеческая, страшная. Каждый день приближает к смерти и часто года вольной жизни стоит, но, зная это, не хотели заключенные, не желали умирать духовно, пытались внутренне бороться за жизнь, сохранить дух, хотя это и не всегда удавалось.

Интеллигенция барака относилась к о. Арсению снисходительно. Одно слово — попик, да еще при том весьма серенький, добрый, услужливый, но культуры внутренней почти никакой нет, потому так и в Бога верит, другого–то ничего нет за душой.

Такое мнение было у большинства.

Как–то зашел разговор о древней русской живописи и архитектуре, и один заключенный высокого роста, сохранивший даже в лагере барственную осанку и манеры, с апломбом и жаром рассуждал об этих предметах. Собравшиеся с большим интересом слушали его. Говорил «высоко», веско, со знанием дела и удивительно утвердительно. Во время разговора этого проходил мимо собравшихся о. Арсений, а «высокий», как оказалось впоследствии, искусствовед и профессор, снисходительно обратился к о. Арсению:

— Вы, батюшка, очень верующий и духовного звания, так не скажете ли нам, как вы оцениваете связь православия с древней русской живописью и архитектурой, и есть ли такие связи? — сказал и улыбнулся. Все окружающие рассмеялись.