Кровь мучеников — семя христианства?

Да. Всё у Бога в руках. Жизнь прошлая, по сути, не критично противоположна жизни современной. У Николая Сербского есть такая интересная мысль. Он говорит, что раньше человек писал гусиным пером, потом он писал авторучкой, затем на машинке. Но ведь это же всё не важно — всё равно он макает некое духовное перо в кровь своего сердца. Всё равно он пишет умом и сердцем. Всё равно ему нужен Бог и нужен огонь в груди. Это не важно, чем ты пишешь: пером, ручкой шариковой или чернильной или на клавиатуре стукаешь по клавишам. Внутренний процесс не меняется. Меняется антураж. То есть, человечество, в принципе, не поменялось. Обращение ко Христу такое же. Радость о Христе такая же. Радость о Христе в двадцать первом веке тождественна подлинной радости о Христе в первом веке.

Дерзну сказать, что мы понимаем радость апостолов. Если нам Бог подарит это, и мы будем к этому готовы, мы обрадуемся о Нём так же, как они обрадовались о Нём. Мы нашли Желаемого, как Андрей сказал Петру. И Он говорит им «вы друзья мои». И эти слова могут быть и к нам обращены. Или другие слова «не желаете ли и вы от меня уйти?». «Куда нам идти, Господи. У тебя глаголы вечной жизни». То есть, полюбить его так, чтобы без Него невозможно было жить. Ради Него трудиться. «Господи, я за тебя и в темницу и на смерть готов идти». «В темницу готов идти? Сегодня трижды отречёшься». Вот эта вся драма личных отношений с Богом — она тождественна у христиан. Открыты двери к этому. Если мы не переживаем этого на глубине и в интенсивности, то это просто потому что мы не думали никогда об этом, нам это было неинтересно. Драматизм и интенсивность личных отношений со Христом открыты для всех христиан. У святителя Луки Войно-Ясенецкого был период, когда он не служил Литургию, отошёл от Евхаристии и только оперировал. И он получил откровение, увидел сон, в котором в алтаре препарировал труп, в углу лежали мощи некоего святого, потом крышка открылась, святой встал и строго посмотрел, а он продолжил какую-то лекцию в алтаре над трупом. И после этого сна он не вразумился, и позже писал «я отчуждённый от Бога, погружённый в отчаянье продолжил своё падение», так и не начал служить. И потом, посещая воскресные всенощные, однажды услышал слова Евангелия, которые до этого слышал сотни раз. «Симоне Ионин, любишь ли меня?» И он вдруг почувствовал эти слова обращёнными к себе. И задрожал как осиновый лист. И в это время Христос с ним разговаривал. Он пережил второе обращение. И потом опять начал служить литургию и жить епископски, а не просто по врачебному. Хотя до этого был достаточно длинный период только врачебной деятельности. Это всё живо. Это всё для нас. Мы можем вступить в личные отношения с Господом Иисусом Христом. А если мы в них не вступаем и не хотим вступать, и думаем, что всё это не для нас, или не достоин, или это прелесть. Или это всё не нужно, я и так спасён. Всё остальное — это тень на плетень. Духовная жизнь должна быть живой. Если она не жива, то это либо инерционно переданное заблуждение или святая традиция, переданная в нагрузку предыдущими поколениями, без понимания, что ты получил. То есть, ты освящаешься бессловесно, как освящается автомобиль. Автомобиль не благодарит за то, что он освящён. Он не говорит спасибо. То есть, ты освящён без твоего личного участия. Либо со временем это может стать симулякром. Тогда это просто обманчивая видимость, чёрная дыра, которая всасывает в себя свет и наружу ничего не отдаёт. Святость для себя. Но святость — она для других. Она только отдаёт себя. Святость вообще становится тем, чем она не есть. Бог стал человеком. Ему это вообще не нужно. Это нам нужно. Он стал человеком и дал Себе руки и ноги пробить, и всю кровь вылил из Себя. То есть он отдаёт Себя, как солнце светит. Оно же не в себя светит, оно наружу светит. Святость — она вообще наружу. У неё внутри кошмар, а наружу она тепло. У солнца внутри какие-то ядерные взрывы, вихри, кошмары всякие, а снаружи — фикус растёт на подоконнике благодаря солнцу.

Если такого тепла нет, возникает вопрос.

Вопрос: а чем ты живёшь? Потому что хоть редкий луч должен выстреливать, пробиваться. Я ещё не волшебник, я только учусь, но всё-таки любовь помогает творить настоящие чудеса. Я не могу делать всего, но я хоть иногда должен делать что-то? Всегда всё может делать только Бог. Я могу делать иногда что-то. Значит, я должен делать иногда что-то. Это задача человеческая. Иначе ты бесплоден. Иначе ты будешь проклят как та смоковница! «Да не будет её плода вовеки!» Что может быть хуже? Мы привычно сыпем на этих евреев, которые символически прокляты в виде этой смоковницы, но совершенно не понимаем, что это нас касается: мы можем быть тождественно прокляты за бесплодность.

1884 Если бы Данте жил сегодня...

Что бы делал Данте Алигьери, живи он сегодня?

Если бы Данте жил сегодня, написал бы он «Божественную комедию»? Хороший вопрос. Думаю, вряд ли. Просто эта книга рисковала бы остаться без читателя, а пишется вовсе не то, что ты хочешь или можешь написать, а то, что могут прочесть и понять.

Читатель всегда успешно обойдется без писателя. Не будет этого, будет другой. Что-нибудь прочитаем. Зато писатель без читателя не обойдется. И дело не в том, что писатель заранее ставит себя на суд обывателя, знакомого с радостью печатного слова. Дело в том, что писатель не столько творит, сколько ловит порхающие в воздухе идеи. Он ловит их, словно бабочек, и помещает на писчую бумагу, как в специальный альбом. Что порхает, то со временем и замрет, распластавши крылья. А что не порхает, того не поймаешь.

Понюхайте ветер. Откуда он веет и что с собой приносит? Купите прибор, проверяющий воздух на наличие высоких идей, если вы знаете, где этот прибор продается. Чувствуете? В воздухе не машут цветастыми крыльями грандиозные идеи. И мир не целостен. В сознании современника он фрагментарен, раздроблен. Он скорее конструктор «Lego», нежели средневековый собор. И значит, современный опус, родись он, не охватит собою небесное, земное и преисподнее, а только срисует один из поворотов одного из коридоров то ли Ада, то ли Чистилища.

Что бы, следовательно, делал Данте? Во-первых, сменил дресс-код. Как проигравший боксер — перчатки, он повесил бы на гвоздь свой лавровый венок, а пахнущую серой тогу сменил на мятую футболку с надписью «Don’t worry». Ничего красного и вызывающего. Только серые тона. Так же и в творчестве.

Его «Новая жизнь» была бы наивна. Его «Комедия» раздражала бы уже одним названием, поскольку в ней безуспешно искали бы поводов для смеха, а смеяться там, как известно, не над чем.