1910 Пройду по Абрикосовой

Мы все поймем, когда помрем. Это уж, как пить дать. А до тех пор мы тычемся в очевидное и мечтаем о несбыточном. Ладно бы - о несбыточном. О ненужном. И тратятся силы ума, песком осыпаются.

Вот я для Москвы умер. То есть я здесь не живу. Я ее покинул и вынужденно, и добровольно. На языке духовных реальностей, значит, я для Москвы умер, преставился. Но раз я все-таки живу, то я могу смотреть на этот город иногда, «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело». И что я вижу, золотые мои и возлюбленные? Я вижу лучший город на земле, город таинственный, и стайки гортанно говорящих детей Кавказа у станций метро мне это видеть не мешают.

Я здесь не работаю, не ссорюсь и не влюбляюсь. Я здесь не выбрасываю мусор в раздельные контейнеры. (Обязательно - в раздельные, и не под ноги! Не смейте Москву загаживать!) Я здесь ничего бытового не делаю. Поэтому мне не важны выбоины на дорогах, вонь политической агитации, грязный снег, толкотня, воробьи. Мне важны, к примеру, названия улиц. Вы слушали их музыку?

Эх, вы, оглохшие и очумевшие жители Среднерусской равнины! Где еще вы увидите столько освященных названий? Пятницкая, она почему не «субботская» и не «четверговская»? Потому что в честь Параскевы Пятницы. А какой варвар жил на Варварке? Никакой. Это в честь Великомученицы улица. Видно и храм там есть, а может уже «был». Знаете ли вы, какое наслаждение ходить не по Васильковой и Виноградной, а по Сретенке, Воздвиженке, Воскресенке? На Тенистой улице, Антонов прав, в тени постоишь, но и только. Зато по Сретенке и читаешь тропарь: «Радуйся, Пречистая Богородице Дево. Из Тебе бо возсия Солнце Правды. Христос Бог наш. Веселися и ты, старче праведный.». Идешь по Воздвиженке, читаешь: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко.». На Воскресенке само собой: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ.» Так можно весь город обойти, накапливая в ногах свинцовую тяжесть, а в душе - легкость лебяжьего пуха.

Меня и Георгий на гербе радует. И не только на гербе, но и на фонтане возле Манежа. Какую тупую душу нужно иметь, чтобы тебя не радовал вид Георгия! Пленных свободитель, нищих защититель, немощных врач и царей поборник. Стань лицом к Георгию - слева будет Часовня Благой Вратарницы. А справа - храм Татьяны. Его не пропустишь. Там под крестом написано: Свет Христов просвещает всех. Действительно, всех просвещает, это - факт. Только жаль - когда ты московскую грязь месишь, ты к этому Свету равнодушен по причине Его вездесущия. А вот случись тебе дернуть за море или по суше, но подальше, ты таким патриотом станешь, что только держись. И осенние листья в переулках вспоминать будешь, всхлипывая; и Замоскворечье по памяти со вздохами пройдешь; и колокольный звон на расстоянии расслышишь. Наушники ведь от плеера к тому времени ты уже из ушей вынешь. С наушниками скорбеть - все равно, что на пляже экзамены сдавать.

Все великое творится на улице, - говорил один западный философ. А раз творится, то и следы оставляет. Москва вся пропитана следами и именами великих событий, на ее улицах веками происходивших. Есть, конечно, в Белокаменной улицы Строителей, Колхозная, Трудовая, Больничная, Железнодорожников, Весенняя, Кирпичная, Маркса, Энгельса, Тараса Шевченко. Все это есть. И улица Броз Тито есть, и шоссе Энтузиастов. Но не это Москва в корнях своих. Москва это Ильинка (молись о нас, пророче!), Знаменка (не отступай от нас, Пречистая!). Это переулки Богословский, Богоявленский, Климентовский, Предтеченский, Сергиевский, Саввинский, Патриарший. Продолжать? Пожалуй, и продолжу. Борисоглебский, Варсонофьевский,

Даниловский, Преображенский. Еще продолжать? Сами продолжите. Где живете, то и любите. Что любите, то и узнавайте. Что узнали и полюбили, то и защищайте, грейте, берегите, ремонтируйте. Кроме вас некому.

Это я вам, как мертвый говорю. В смысле - для Москвы мертвый. Ведь не живу я там, а только люблю ее издали, потому что большое видится на расстоянии. Я ее всю, большую, люблю до дрожи в коленях, до замирания сердца, до комка в горле. И когда приезжаю изредка, то хожу по ее мостовым, как по чешуе огромной рыбы, той, что посреди сказочного Моря-Окияна плавает, а на ее спине люди ухитрились дома построить. Рыба любит и терпит этих захребетников. Но захочет чихнуть - чихнет, и все чужое, скверное с ее спины, как пыль улетит. А захочет - вглубь нырнет, и всю дрянь со спины, включая кое-кого из нас с вами, в пучину смоет. Велика эта Рыба, и крючком за губу ее еще никто не ловил. Это мы тоже поймем со временем. В крайнем случае - когда помрем. Но хотелось бы раньше.

1916 Матрона

Давно было дело - вскоре после того, как я попал в аварию. Раздробленная нога была сложена, лишние кусочки косточек выброшены. И гипс уже был снят, но освобожденная нога была безжизненна, и похожа на что-то деревянное, чужое, синего цвета, которое не хочет гнуться в колене. Знакомый массажист приходил ко мне раз в два дня и массировал мою похудевшую культю. Как правило, в это время фоном работал телевизор.

Были как-раз юбилейные дни одного очень уважаемого человека. Детство, юность, карьерный рост, свершения, духовный труд: все обсуждалось широко и обговаривалось на многих каналах. Речь зашла и о воспоминаниях детства. «С детства я помню одну молитву матери», - говорил по телевизору интервьюерам юбиляр. «Не лишай меня, Господи, памяти, зрения и движения». Потом было еще сказано, что лишь теперь, когда большая часть земной жизни медленно сплыла, эти слова стали до конца понятны человеку, слышавшему эти просьбы из маминых уст еще мальчишкой.