Но я остаюсь при своем, интуитивно пережитом выводе.

Чем больше ты язычник, тем больше в тебе неосознанной ненависти к евреям. Чем больше ты христианин, тем больше сердцу твоему внятна драма исторических отношений народа и Бога. Драма, показанная в исторических книгах Библии, воспетая в Песне Песней, но уже растворившаяся в истории многих христианских народов. Ты не обязан любить всех евреев вообще. Некоторых (или многих) из них ты можешь законно презирать, что справедливо и в отношении и других наций и этносов. Но ты, как христианин, обязан понимать действие тайных пружин, движущих мировую историю. Иначе ты просто будешь дикарем, одетым в пиджак, склоняющимся к прыганию через костер и блудным излишествам, относящим свое христианство не к Самому Господу, а к стихийно унаследованным преданьям старины глубокой. Соответственно этому бесплодному внутреннему устроению ты и будешь стихийным антисемитом. Установка эта будет действительно и вполне бесплодной, плюс - дьяволом инспирированной. Но ты этого не ощутишь по причине своей безблагодатности.

Да сохранит же тебя Господь Бог Израилев от этого зла.

1726 Штирлиц: шпион-философ

Высокая грусть - элитарное чувство. Нет ни гвоздики в петлице, ни свежего платка в нагрудном кармане, нет и самого костюма. Есть только свитер и джинсы, а подбородок небрит, но зато есть weltschmerz, и значит «золотой ключик» у тебя в кармане. У тебя в кармане путеводитель по мировой истории и план части комнат в замке под названием «се рдце».

Значительной части.

«Я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня». Стихи Рождественского, музыка Таривердиева, печаль вселенская. И Штирлиц, этот интеллигентный и зашифрованный носитель печали, провожает взглядом журавлиный клин, летящий, быть может, на Родину. И на неведомой глубине, там, где человек лучше себя самого, душа зрителя отождествляет себя с этим разведчиком, который не палит с утра до вечера из пистолета, не обвораживает женщин на каждом шагу и не уходит от погонь, но только думает, думает, грустит и пьёт одиночество, как воду. «Где-то далеко в памяти моей сейчас, как в детстве тепло, а память укрыта такими большими снегами....»

Мы тоже в основной массе не уходим от погонь, не палим из табельного оружия и не спорим с Дон Жуаном по части потных побед. Эту улыбающуюся гадость, эту ложь, придуманную для межеумков, эту иллюзию легкости воплощают иные герои, и плёнка для них непременно - цветная. Но мы, если и разведчики, то скорее Штирлицы, чем Бонды. В крайне случае мы - Донатасы Банионисы, то есть Абели, то есть опять-таки вышли из народа, но обросли интеллигентностью (или нам так кажется) и живём на чужбине. Мы прописаны в «Мёртвом сезоне» и наша плёнка черно-белая. Это нас обменяют на подбитого пилота. Одним словом, мы грустно смотрим в небо и ведём постоянный внутренний диалог. Наш лоб морщинист, наши глаза умны и печальны, сигареты мы предпочитаем без фильтра.

На кого мы работаем и что у кого разведываем? Родина так далеко, что иногда она кажется сном и осколком детства. Такая длинная жизнь среди врагов, чего доброго, совсем превратит Родину в абстракцию и научит, если не любить, то жалеть тех, против кого воюешь. Это лишь в окопе сидя, врага можно ненавидеть или презирать, подчиняясь законам пропаганды. А среди врагов живя, их хлеб жуя, будешь им сострадать, потому что и среди них узнаешь добрые души, и это их мирные жители погибают на твоих глазах под обломками домов, разрушенных нашей авиацией.

Штирлиц живёт невозможной жизнью. Его норма - раздвоенность, его родственники - страх и печаль, он разговаривает сам с собой, он давно уже сто раз мог погибнуть, но всё ещё жив, и поэтому мы любим его. Себя мы в нем узнаём и любим. Узнаём не того поверхностного себя, которого видим в зеркале, а затаившегося себя, себя от себя затаившегося и посылающего шифровки в Центр. И мир перекосится, чтобы упасть, как статуи в Помпеях, а Штирлиц повернется в профиль (точь-в-точь автопортрет Брюллова на известной картине) и скажет про себя какую-то гениальную глупость, после которой в анекдоте говорится «...- подумал Штирлиц».

Нацисты мраморны и античны. Они монолитны, бескомплексны и так круто замешаны, что пустот в них не обретается. А наш герой - интеллигент и полон рефлексий. И ведь сколь многим из «наших» неймётся быть твердыми и холодными, как белокурые часовые в коридорах Рейхсканцелярии. Мне понятно это желание, это стремление к гордой силе, но не на этой чаше весов лежит мое сердце. К тому же слабые побеждают. Таковых есть Царство Небесное. И даже землю наследуют таковые, то есть кроткие.

Кто из нас смыслит хоть что-нибудь в фабуле многосерийного фильма Лиозновой, во всех этих сепаратных переговорах союзников с Германией, планах послевоенного переустройства мира и проч.? Вряд ли каждый второй. Эпоха - лишь фон для портрета личности, эпоха -пропагандистский фильм, просмотренный в подвале Рейхсканцелярии, эпоха - только голос Копеляна, докладывающий сводку с фронтов, эпоха - небо, по которому то журавли прокурлычат, то «летающие крепости» союзников пролетят. Но это проходит мимо внимания. Гибель Плейшнера, лыжный поход пастора Шлага совершаются как бы в отрыве от фабулы, не нуждаются в нашем понимании этой самой фабулы. Отвлечённые диалоги на пути к Швейцарской границе, диалоги, в которых сравниваются Пиаф и Гендель, выглядят важнее задания, которое должен выполнить пастор. Не так же ли живёт и всяк человек?

Впишите нашу жизнь в мировой контекст, и вы вынуждены будете заговорить о глобализме и терроризме, об исламской угрозе и внутреннем опустошении «маленького человека», о молчании Небес и торжестве абсурда. Но это будет только фон, состоящий из высоких, не всем понятных фраз, и он будет неважен. На самом деле мы живем вне контекста. Контекст есть, но он вторичен, и мы - разведчики в абстрактной войне, где свои и чужие перемешаны до неразличимости. Поэтому Штирлиц любим и узнаваем.