Свобода и рабство могут быть не узнаны. Монах свободен, но его свобода многим кажется рабством. Промокашка всех может запугать блатным хлюпаньем по фене, но именно он и раб, раб и шестерка пахана, хотя выдает себя за козырного персонажа. Все путается и двоится, а нас окружают бандиты и святые. Это правда.

На простых людей мы мало обращаем внимания, и они составляют некий блеклый фон нашей жизни. Все те, кто умеет думать и способен на поступок, у нас автоматически попадают в разряд «святых» и (или) «бандитов». Часто эти категории смешиваются до полной неразличимости.

Все яркое в русской истории — это удивительные вспышки святости юродивых и преподобных; дикий бунт миллионов, когда преступниками становятся все; и бандитское безвременье, когда жулик становится вездесущим, наполняя экраны, сцены, анекдоты, быт. Из грязи — в князи, из Архангелов — в диаволы: это наша среда. Юродствуют писатели, злодействуют философы, неожиданное встречается на каждом историческом шагу.

Фото архиепископа Вологодского и Великоустюжского Максимилиана, expo.pravoslavie.ru

Эти странности знакомы и понятны нам, не теряя своей внутренней жути. Вернее, что значит «понятны»? Они знакомы, но не понятны, иначе не было бы необходимости писать какие-то статьи на эту тему. Мы странно живем, и это надо признать. Чтобы изменить жизнь, нужно, именно, ее понять, и даже если ничего уже не изменить, понять все равно нужно. В непонятом мире человек обычно заканчивает самоубийством. А в понятом мире он ведет себя спокойно и адекватно. Он ведет себя смиренно. И это особенно важно для православной среды, где так привычно говорят о смирении и до жути редко его (смирение) имеют. Не имеют, потому что ничего толком не стараются понять.

Главный вопрос нашей души и главная ее проблема — это вопрос о свободе и справедливости. Это разные вопросы. Один экзистенциальный, а второй социальный, но они связаны. Свободны мы и так, по факту (об этом позже), а справедливости нам вечно не хватает, и за это мы готовы иногда весь мир поджечь.

Свобода и рабство — вещи связанные. Нельзя говорить об одном, упуская из виду другое. И вот главный постулат нашей протекшей истории формулируется так, что «мы очень уж свободны». То есть «широк человек, я бы сузил». Был бы народ тих, как овца, и закону послушен, то ему и одного конвоира бы хватило. А так как он силен и непредсказуем, то для него в истории строят целую сеть концлагерей — для пущей острастки и успехов социального эксперимента.

Пушкин писал, что русский мужик смотрит на своего барина как на равного. Шапку ломает и в ноги кланяется, но смотрит с прищуром. То ли помнит, что смерть всех уравняет. То ли знает, что вилы в бок хоть сегодня барину сунуть может. Кто знает? Но слова того, кто — «наше все», справедливы. На пространствах истории мы бываем чудовищно свободны и от закона писанного, и от совести, и даже от Бога. Что нам при этом свобода от правил дорожного движения?

Есть много разных рабств и много разных свобод. Мы в основном сталкиваемся с полемикой вокруг свободы социальной, которая не есть еще вся свобода, а иногда и вообще есть не что иное, как ширма для хитрого и подлинного рабства.

Русский человек очень свободен по внутреннему душевному самочувствию, и оттого он может временами все кругом крушить без страха, а может веками прожить в стесненных условиях, на правах «говорящей лопаты», раба, то есть. Не удивляйтесь это не оговорка и не абсурдное утверждение. Это правда.

«У меня внутри свободы много. Я могу и рабом побыть», — говорит сам себе свободный человек в ответ на барский крик. Спесивые дергаются. А свободный молча лямку тянет. До времени. Если же вздумается ему со временем наружу проявить ту внутреннюю свободу, которую он привычно в груди носит, то получается у него какая-то пугачевщина, какой-то анархический бунт, по Пушкину — бессмысленный и беспощадный.

Бессловесная покорная тишина. Не подверженный переменам быт, столь же скромный, сколь и вылинявшая природа, на фоне которой совершается медленная жизнь. Потом вдруг фантастический взрыв энергии и незнание, куда деть себя со всем этим буйством силы. Посреди самого буйства — холодная мысль: «Скоро музыка закончится. Скоро отвечать придется». И опять крик: «Один раз живем!» Потом слюни, сопли, покаяние (не всецелое!), горячечная готовность идти хоть на плаху, хоть в Сибирь. И затем опять тишина, бессловесное молчание, рабский труд, опущенные взоры. И только ветер воет в водосточных трубах, да облака отражаются в лужах. Грустно.

Свободен хрестоматийный русский купец. «Мое добро!», — кричит он, и хочешь — сожжет, хочешь — отдаст, хочешь — всех прихлебателей плясать голыми на столах заставит за все свои миллионы ради глупого куража. Отрыжку этих идиотских пиршеств мы с отвращением обоняем, когда читаем в газетах о фокусах олигархов в Куршавеле. Морщимся, ворчим, негодуем, однако в душе шепчем: «Это — по-нашему». Природа свое берет.