Таких примеров полно. Если закон карает убийство человека, но не обращает внимание на убийство куриц на птицефабрике, то значит, что идея о разном достоинстве человека и животного живет и действует. У них действительно разное достоинство. Случись этой идее уступить место другой - о полном равенстве всего живого - наступят времена вегетарианства или что похуже. За примерами можно обратиться в Индию. Там эти мысли додумали до самых крайних пределов абсурда и воплотили в действительность. Так мы живем в окружении богословских идей, впитавшихся в плоть и кровь народной жизни, которые либо бережно хранятся, либо активно изгоняются, либо существуют по инерции, как само собой разумеющиеся.

У нас и у европейцев эти идеи одинаковы.

Одинаковы, правда, не в том смысле, что мучаемся мы ими в равную степень. Мучаются в основном они, а мы подъедаем за ними мысленные объедки, которые называем образованием. «Собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов» наша земля рождать может, спорить с Ломоносовым не будем. Но ведь мы пальму первенства по абортам держим. Что если мы всех Платонов и Невтонов расчленили во чреве и задушили в колыбельке, исполняя в точности планы Верховенского младшего? Должна же быть причина нашего мысленного отставания, нашего благодушного сна, нашей детской самоуверенности?

Одинаковость нас и европейского мира заключается в христианском взгляде на жизнь, который, как некий код, живет и в них, и в нас. «Практических» христиан, святых и живых, критически мало и здесь, и там. Но даже в своей стихийности, в своем бытовом безобразии мы остаемся в объятиях христианских смыслов, умножая свою беду тем, что этого не чувствуем.

Что есть у нас такого, чего нет на Западе? Вот вопрос, блещущий в воздухе, как отточенная сталь. Если все, что есть у нас, есть и у них, а того, что есть у них, нет у нас, то нам нужно сливать воду и поливать фикус. Для патриотизма силы найдутся тогда только у самых отмороженных националистов. Но видит Бог, я даже одним боком прикасаться к такому патриотизму не хочу. Хотя бы потому, что ведет этот патриотизм прямиком в местное язычество. (Все националисты -изрядные язычники, что можно было бы развить, как тему, но не досуг)

У нас есть Литургия. Не наука. Не космос, не нефть, и даже не литература. Вернее, все это тоже, но не как основа, а как придаток к главному. А главное - Литургия. Первым это понял Гоголь! Если люди не едят друг друга живьем, писал он, то тайная причина тому - служение Литургии. Гоголь ощутил Литургию. Достоевский, вышедший из шинели Николая Васильевича, ощутил монастырскую святость с ее старцами и тайными праведниками. Это лик подлинной Руси. Это особый тип святости, особые формы восхождения на небо, сохраненные во времена космических полетов. Это, как юродство. Россия и есть юродивая. Либо ради Христа, либо - просто. Просто юродивая, это сумасшедшая.

Если (хочется сказать «когда») Литургия станет живой для всех масс крещеного народа, то этот народ из глубин своих (темных, но живых) изведет такие формы жизни, что мир ахнет очень громким «ахом». Литургия и сейчас жива, но не для всех. Тех, для кого она жива, при желании можно переловить, как злодеев, и истребить, как представителей прошлого мира. Она должна стать понятной, живой и любимой для всей огромной массы православных людей, которые затем смогут изнести из сердечной сокровищницы творческое слово, оплодотворяющее все области жизни.

Это и есть наша национальная идея. Так мне кажется. Я имею твердое чувство, что это не бред мечтательного иерея. Впрочем, о моих личных чувствах после и не здесь.

Слова, которые мы смогли бы дать в ответ на болезненные западные вопросы, будут в случае Литургического возрождения, живыми словами. Это будет не то слово, к которому привык и которое справедливо разлюбил Запад - слово вялое, скептическое, безжизненное, как семя старика. Салонная болтовня, ученый снобизм, журналистское словоблудие да пьяный треп за барной стойкой. Такие виды словесной деятельности для души, что хлорка для растений.

Наше вымученное и вымоленное слово должно будет стать огнем и светом. Оно сможет быть коротким, как притча мудреца или реплика того же юродивого, но в нем будет жизнь и сила. Это слово может быть сказано о науке и ее поисках; о женщинах и их желании равенства с мужчинами; о смерти и том, что есть способ ее не бояться; о будущих судьбах мира и о прошлой исторической боли, ставшей невидимой, но никуда не исчезнувшей. Это слово сможет быть сказано о чем угодно. Рождаясь в недрах воцерковленного народа и в слезе его молитв, это слово везде и всюду будет метким, как выстрел Зверобоя, и сильным, как объятия встретившихся влюбленных.

Ради этого стоит учить народ молиться и питать его Словом и Небесным Хлебом.

Наша национальная идея формулируется, как церковность. Поскольку слово «церковность» у многих воплощено в дикие мысли и несуразную деятельность, я добавлю уточнение. Церковность должна быть глубокой, доходящей корнями до апостольских слоев, а еще - умной, не чуждающейся знания, все покоряющей на службу Слову, пленяющей всякий помысел в послушание Богу и -Евхаристичной. Если это будет, откуда только что возьмется!

Описывать то, что возьмется, не буду, поскольку это расслабляет читателя и сбивает его с прицела. Цель - не в побочных плодах, а в истине. В точном соответствии со словом Евангелия о том, что ищущему Царства Небесного все остальное (как второстепенное) приложится, и здесь нужно искать себя самих, а не награду за обретение. Царство Христово - существительное, все остальное (блага многоразличные) - прилагательное.

Отдышимся теперь. Вокруг оглянемся. На широкой и богатой земле живет неглупый и непростой, подуставший малость, народ, которому нужно научиться молиться и думать. Не просто молиться, чтоб лоб не разбить, и не просто думать, чтоб ум за разум не зашел. Нужно учиться делать то и другое не оставлять. Тогда свое слово, своя оригинальная идея будут у нас.