Они родились в начале последней Великой войны, или - в середине ее, или - в конце, среди позора, хаоса и отчаяния. Отцы многих из этих стариков остались лежать под Курском и Сталинградом. Многие из этих отцов видели своих детей только на фотокарточках, а те, что вернулись, стучали по мостовым костылями или протезами в голодные и унылые послевоенные годы. Бель пишет именно о тех немцах.

Он пишет о дешевых сосисках и теплом пиве в закусочных, о глазах соотечественников, в которых -пустота, о руинах, плохо прикрытых рекламными плакатами, о снах, в которые заходят без спросу тени погибших товарищей. О крушении семейного счастья он тоже пишет. И еще - о молодых людях, за которыми пришла смерть, и о стареющих людях, которые боятся будущего. Он был бы вторым Ремарком, если бы писал только о себе. Но он писал обо всех, о целом народе, на примере маленьких его представителей, и поэтому достоин имени писателя, который шире Ремарка и сострадательнее его.

Бёлль пишет о желании «просто жить» и о невозможности «просто жить», поскольку уже давно все стало очень не просто. Я смотрел на этих немцев, отцы которых, нарисованные Бёллем, бросали когда-то бомбы на моего деда, и мне было их жалко.

Свинья у Крылова любит желуди, но роет корни дуба. Свинья у Крылова не умеет думать ни о ком, даже - о себе.

Мы хотим жить, «как на Западе», но историю Запада в данном подходе готовы считать только с момента изобретения телевизора. Старики же, которым за семьдесят или под семьдесят, это -живая история Запада, в которой полным полно и горя, и страха, и бедных лохмотьев, и холодных зимних квартир. Если бы кто-то не написал об этом, я бы никогда не додумался до этого сам.

Потом, когда Бёлль постарел, а у каждого киндера уже был и велосипед и мороженое, мир завертелся, запел на новый мотив, стал «Безумным, безумным, безумным», как название одноименного фильма. И в Америке начались марши на Вашингтон, сексуальная революция, движение хиппи. А во Франции были революции студенческие, то есть тоже сексуальные, но с налетом социального пафоса, этой отрыжки, рожденной не переваренным взятием Бастилии. В Германии же, судя по всему, не было таких революций. Народ, оглохший от «Катюш» и смирившийся перед гусеницами Т-34, все еще приходил в себя, учился жить заново и не был способен на лишние выбросы дурной энергии.

Конечно, немцы блудили, как в США, слушали ту же музыку, хотели расширения прав и свобод, но это было у них по-другому. Мне слишком мало известно об этом, но так мне кажется, и пусть историки меня обсмеют или поддакнут.

Зачем я пишу об этом? Зачем я с любовью смотрю на вчерашнего заклятого врага, с которого отшелушилось и сползло заклятье, и который ходит при помощи палочки, кланяясь и говоря «Гуттен таг»? Затем, что мысль и литература, и вообще умение писать, это - преемственность. Просто я продолжаю комментировать Пушкинскую речь Федора Михайловича, и струны души моей издают звуки от самых неожиданных прикосновений. В Пушкинской речи это называется «всемирной отзывчивостью».

Мне близок итальянец, потому что у него в каждом городе полно церквей, и он не мыслит жизни без вина и оливкового масла, а когда ругается с женой, то машет руками и виртуозно жестикулирует.

Мне близок француз, потому что его тянуло в Москву еще двести лет назад, и он видел ее горевшей, как Рим при Нероне, и пламя этого пожара опалило ему хвост. Так, с поджатым хвостом он и вернулся домой, чтобы с тех пор приходить к нам не иначе, как в виде томиков Флобера и Гюго. На крайний случай - в виде лент с участием Бельмондо и Луи Дефюнеса.

Все близки, и все по-своему хороши, и всех жалко.

Нырни вглубь, всмотрись в лица иноязычных братьев, послушай, как они напевают знакомый тебе мотив, как плачут их дети, и - шутки в сторону - ты увидишь человека, и почувствуешь единство с ним, и пожалеешь, что не знаешь его языка так, чтобы свободно на нем общаться.

Лишь с английской душой трудно ощутить родство. То ли они, привыкнув к своей островной отделенности, не допускают никого до себя. То ли все остальные, сто раз передравшись и помирившись, стали родными и перемешались таинственно, переплавились в тигле войн и культурного обмена, а они продолжают беречь свою аутентичность. То ли их холодная строгость есть разновидность одного из худших видов гордыни.

Странно. А ведь их язык стал в мире тем, чем русский язык был в Советском Союзе - языком межнационального общения. И на их покалеченном отсутствием грамматики и перешитом под себя наречии мы устанавливаем контакт с людьми всех остальных рас и народов. И мы знакомы с их поэзией и литературой. Но все же, они далеко. Так мне кажется, и пусть специалисты меня обсмеют или, наоборот, поддакнут.