Дон Кихот. Кармен. Испания.

Я не был там. Там «воздух лавром и лимоном пахнет». Там происходит действие «Легенды о Великом инквизиторе» Достоевского. Федор Михайлович-то мне и нужен. Я к нему подбираюсь. Он тоже страдалец. Его, вопреки всей сложности и пронзительности, тоже пристроили под карманный цитатник. Под буквой «Ш» в цитатнике — Шекспир. Напротив Шекспира — «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» Напротив Достоевского — «Красота спасет мир»

Эти слова звучат так часто и так не кстати, что скоро нужно будет облагать денежным штрафом всех, кто их произносит, не зная произведения, из которого они взяты и смыслового контекста. Поскольку слова «красиво» и «красота» универсальны и могут относиться и к забитому голу, и к пейзажу из окна элитной новостройки, и к дефиле по подиуму, то слова Достоевского о красоте пришпиливаются с легкостью к сотням несоответствующих явлений. Я сам во время оно слышал эти слова в рекламе мужской демисезонной обуви.

А реклама — это вам не шутки. Это гвозди, забиваемые в сознание. И нигде ты не найдешь и не купишь клещи, чтобы потом эти гвозди вытягивать. Такие инструменты как раз не рекламируются.

Достоевский неоднократно говорил о том, что в красоте есть тайна. Вслед за Гоголем он также говорил, что человеческая красота двусмысленна. У нас нет ни сомнений, ни смущений при виде того, как на рассвете «купается Солнце». У нас восторгом перехватывает дыхание, когда мы поднимаемся в горы или, стоя на берегу, ощущаем дыхание океана. Эта и подобная красота, красота природы - указующий перст на Великого Бога. Но красота человеческая действительно двусмысленна. Она способна действовать магически, а значит, подчинять, давать власть. В соединении с пороком красота способна превращаться в оружие разрушения и даже массового поражения. Все это Достоевский прочувствовал на глубинах, требующих максимального погружения. «Смазливая мордашка» и «красота» в его системе координат — это не просто разные планеты, но даже планеты разных Солнечных систем.

Для того, чтобы красота начала спасать нас, нам нужно сначала потрудиться ради спасения красоты. Ее, красоту, действительно саму надо спасать, пока не поздно. А может уже и поздно. Ведь уже давно живут своей жизнью и мир пошлой антиэстетики, и мир открытого поклонения безобразному, и просто мир, нарочито отказавшийся отличать прекрасное от уродливого и хорошее от плохого.

Красота не должна рассматриваться изолированно, сама по себе. Свой истинный смысл она обретает только в связке с Добром и Истиной. Словно Три Ангела на рублевской Троице, эти три понятия — Истина, Добро и Красота — должны образовывать живое и динамическое нерасторжимое единство. Изолированные же, они вначале слабеют, а потом испаряются.

Мы справедливо возмущаемся, если нам проповедуют Истину, но не подтверждают ее добром, а ставят под сомнение злодейством.

Мы не верим в прочность того добра, которое творится ради выгоды, ради похвалы, ради далеко идущих корыстных целей. Мы (христиане) научены признавать лишь то добро настоящим, которое сделано ради Истины, то есть Бога.

Точно так же и красота, не служащая Истине и не творящая Добра, есть лишь маска и бесовский обман. Она не являет Лик и не имеет лица, но имя ей — личина.

Снежная Королева, несомненно, красива, но она не добра, и поэтому ее красота - лишь убийственная приманка.

Музыка Моцарта, быть может, более всего попадает под определение «прекрасного». Но вот кадры Второй Мировой, где комендант концлагеря — эстет, и узники идут длинными колоннами и исчезают в газовых камерах под музыку. Квартет заключенных играет Моцарта.

Наше нравственное чувство бунтует. Душа не просто отвращается от ужаса, сопровождающего убийство. Душу выворачивает от неестественного сочетания эстетства и жестокости. Так изолированное «прекрасное» способно подчиняться злу и превращаться в нечто запредельно отвратительное.

Мысль о триединстве Истины, этики и эстетики развивал и доказывал Владимир Соловьев. Упоминание об этой проблематике есть у него и в речах памяти Достоевского. На лицо некая духовная эстафета: Гоголь — Достоевский — Соловьев.