— Соборуйся, — ответил старец. Потом добавил: — Тобі помирать скоро.

— Спаси Господи, — ответила женщина и, грузно покачиваясь, видимо, на больных ногах, пошла к двери, ведущей к выходу.

Я помню ту ночь отчётливо, в деталях, хотя прошло уже много лет. Уже упокоился отец Димитрий и уже встретился, наверное, с ранее почившим отцом Митрофаном. Уже поют они вместе, как пели раньше, «аллилуия» перед лицом Господа. Только Митрофан уже не плачет. И Димитрий уже не седовласый старец в монашеской шапочке, а юный и сияющий, похожий на Ангела.

479 Читая дорожные знаки

Если бы я не любил поэзию Бродского, если бы я вообще был глух к рифмованным и ритмичным звукам и сочувствовал только плотной ткани прозаического текста, то и тогда одна фраза из Нобелевской речи заставила бы меня уважать Иосифа Александровича. Он сказал: «Человек — это продукт чтения». То есть не меньше, чем родившая эпоха и воспитавшие родители, человека формируют, лепят, делают прочитанные книги.

Сквозь столетия

Книга — это письмо в бутылке, написанное главным образом не для тех, кто рядом, а для кого-то, живущего не здесь и не сейчас. Главный читатель всегда за пределами видимости. В этом есть нечто грустное и божественное одновременно. Грустное потому, что книга — это свидетельство человеческой глухоты, свидетельство невозможности докричаться и достучаться до современника. Человек пьёт суету, как воду, и взглядом скользит лишь по поверхности. «Что Пушкин? Сложный человек, посредственный семьянин. Стишки, правда, временами хороши...» И только бронза, сковавшая тело, даёт окрепнуть связкам, а голос, очищенный от повседневности, звучит беспримесно и чисто.

Ещё хуже, если пишущего человека расслышали, но неверно поняли. Но в любом случае, будь мы поумней и повнимательней, самые главные мысли выговаривались бы нами с глазу на глаз, устами к устам, и половина типографий вынуждена была бы закрыться.

Но и тот факт, что крючочки и точечки, смело стоящие на бумаге и говорящие всем одно и то же; тот факт, что эти значочки-буковки способны сквозь столетия доносить до людей сердцебиение далёкого автора, говорит о божественной природе письменности и о бессмертии человека.

Гектор, Гамлет, Гекуба...

Вот история из жизни моих друзей. Муж читает «Дэвида Копперфильда», жена рядом убирает вещи в шкафу. Не поворачиваясь к мужу лицом, она окликает его и не слышит ответа. Окликает ещё. Поворачивается и смотрит на мужа с удивлением. Взрослый мужик впился глазами в книгу, и глаза его влажны. Он не видит жену, не слышит её голоса и вряд ли сейчас способен назвать свою фамилию. Через минуту он с гримасой боли отрывается от текста и упавшим голосом говорит сам себе, никому, просто говорит: «Стирфорд обольстил малютку Эмли». Это финал. Дальше ехать некуда. Если такое возможно, то дело не в мастерстве Диккенса и не в чувствительности его читателей. Дело в том чуде прикосновения друг к другу сквозь столетия; в чуде, на которое способен только человек и имя которому искусство.

Между Гомером и временами осады Трои лежала пропасть, сопоставимая с той, что лежит между нами и Мамаевым побоищем. Кто знает, что чувствовал он сам, когда описывал похороны Гектора и рыдания его матери? Но вот спустя столетия бродячие артисты в Эльсиноре ставят античную пьесу, и Шекспир устами Гамлета произносит: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба? А он рыдает». И мы, чувствуя иррациональную силу и правду этих слов, смешиваемся воедино, где и когда бы ни жили: Гекуба, Гектор, Шекспир, Гамлет, Козинцев, Смоктуновский, режиссёры, читатели, зрители.

Вселенная людей сжимается до размера ладони. Мы чувствуем её тяжёлое единство, как будто взвешиваем в руке слиток благородного металла. Бессмертный дух, затейливые буквы, горящая и лёгкая бумага. Всё вместе — чудо!