Безверием палим и иссушён,

Невыносимое он днесь выносит...

И сознаёт свою погибель он,

И жаждет веры — но о ней не просит...

В актив поэта однозначно отнесём то, что он был во всём самоучка. Он не получил классического образования, не ездил по миру, не вырастал, окружённый атмосферой прекрасного. То, что другим (например, Пастернаку, Ахматовой) давалось даром, Бродский не мог бы купить даже за деньги. Денег, впрочем, тоже не было. Было то, что называется тягой к мировой культуре. Как говорил поэт позже, «всё началось с накопления знаний». Книги стали первой реальностью, а затем — смыслом жизни. Не забудем, что СССР в те годы — это страна, с точностью выполнившая то, что планировали бесы из одноимённого романа и что Достоевский вложил в уста Верховенского: «.Не надо высших способностей! <...> Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями..! <...> Жажда образования есть уже жажда аристократическая. <...> . Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. <...> Полное послушание, полная безличность.».

Сама по себе тяга к знанию в том мире — похвальна. Но не в знаниях — суть. И грусть от окружающей пошлости похвальна. Но не в грусти — суть. И тоска о неизвестном, и юные мечты о нездешнем счастье — хороши. Но не в тоске и не в мечтаньях — суть. Суть в том, что сладко ноющее, ищущее сердце лишь у ног Христа успокаивается и наполняется миром.

Иосиф Александрович у ног Христа не успокоился. Он только растревожился и так тревожно прожил всю жизнь, лишь под конец стихнув от усталости, а не от смирения.

В годы и напускного, и искреннего оптимизма Бродский грустит, и грустит изящно на античный манер:

Я заражён нормальным классицизмом...

(«Одной поэтессе»)

Классицизм был формальным. Парки, музы, Постум, Цинтия — не более чем декорации. А поистине роднит Бродского с античностью дохристианская грусть. Хронологически живя в двадцатом веке от Рождества Христова, мистически Бродский жил до Рождества, и его тоска — это тоска неискупленной человеческой природы.

Неважно, где живёт человек. Тоска ходит за ним, «как тень иль верная жена». Бродский грустил и отчаивался в СССР, грустил в США, морщился, путешествуя по миру, грустил бы он и ныне так, как грустит всякий нераскаянный и невоцерковлённый человек.

Желающие спорить скажут, что ежегодно на Рождество поэт писал стихотворение, посвящённое празднику. Но стоит хотя бы раз выдержать Рождественский пост, сесть за стол в сочельник, выстоять праздничную всенощную, услышать коляду, чтобы, сравнив, понять: рождественская радость Церкви и праздничные медитации Бродского — небо и земля. Если бы поэт ощутил силу Христа пришедшего, то ощутил бы и силу Христа воскресшего, то есть в его поэзии было бы и место Воскресению.

Но Торжество из торжеств прошло мимо Бродского. На тему Пасхи он не «медитировал». Кажется, только лишь одно из его стихотворений (в цикле «Литовский дивертисмент») говорит просто о молитве. Поэт сворачивает с улицы в костёл и шепчет «в ушную раковину Бога» (?!): «Прости меня».