Между тем как Юлиан идет вперед, появляется персидское войско и непрестанно возрастает в числе, но не считает нужным стать лицом к лицу и подвергаться опасности без крайней необходимости, имея возможность одолеть с малым усилием, напротив, с высоких мест и из теснин, где представится случай, поражает копьями и стрелами, занимает наперед удобные проходы и тем преграждает путь Юлиану. Тогда приходит уже он в большое затруднение и, не зная куда обратиться, находит худой конец своего замысла. Один перс, не низкого происхождения, подражая Зопиру, бывшему у Кира при осаде Вавилона, под видом, что важным проступком навлек на себя великий гнев персидского царя и сделался весьма нерасположенным к нему, питает же расположение к римлянам, притворством своим приобретает доверие Юлиана и говорит ему: «Что это значит, государь? Почему такие легкие меры в таком деле? Для чего у тебя этот хлеб на кораблях — это излишнее бремя, внушающее только малодушие. Ничто так не побуждает противиться начальству и упорствовать, как сытое чрево и мысль, что под руками спасение. Но ежели послушаешь меня; то бросишь корабли и тем освободишь от малодушия свое храброе войско. Сам же ты другим удобнейшим и безопаснейшим путем, по которому я твой проводник (и могу сказать, что едва ли кто другой лучше меня знает Персию), вторгнешься в неприятельскую землю и возвратишься с желаемым успехом. Тогда окажешь благодеяние и мне, когда изведаешь на деле мое благорасположение и мой совет». Как скоро он сказал это, и Юлиан поверил словам его (ибо легкомыслие легковерно, особенно при Божием попущении); вдруг настали все бедствия. Корабли взял огонь; хлеба не стало; последовал смех; ибо это было почти вольное самоубийство; все надежды исчезли; проводник скрылся со своими обещаниями. Кругом враги; война разгоралась; удобного прохода не было; пища добывалась с трудом; войско пришло в уныние и негодовало на царя; нисколько не оставалось благой надежды. Одно средство представлялось к спасению в настоящих обстоятельствах — избавиться от худого царствования и военачальства.

Так все происходило до сих пор, а что последовало затем, рассказывают неодинаково; бывшие, равно, как и не бывшие на войне, соглашаются, один на то, другой на другое. Одни говорят, что Юлиана застрелили персы, когда он, в одно из беспорядочных нападений, вне себя бросался туда и сюда, и что с ним случилось нечто, подобное участи Кира, сына парисатова, который с десятью тысячами войска напал на брата своего Артаксеркса и, сражаясь отважно, утратил победу по своей запальчивости. Другие рассказывают о нем следующее: Юлиан взошел на один высокий холм, чтобы с него, как с башни, обозреть все войско и узнать, сколько осталось в сражении. Когда же войско, сверх чаяния, показалось ему весьма многочисленным, как человек, завидующий спасению своих воинов, сказал он: «Как будет досадно, если всех их поведем в римскую землю!» Один из воинов, раздраженный этими словами, не удержал досады и поразил его в чрево, не заботясь о сохранении своей жизни. А некоторые говорят, что на это отважился один из тех иноземных шутов, которые следуют за войском для веселья и для потехи на пирах. Иные же отдают эту честь одному сарацину. Как бы то ни было, Юлиан получает действительно благовременный удар и спасительный для целого мира; одним ударом меча наказывается он за сечение многих утроб, которым нечестиво веровал. И дивлюсь, как этот суетный человек, думавший, что может все знать посредством рассекаемых утроб, не предузнал этого одного, то есть удара в собственную утробу. Неприлично умалчивать и о поступке его, который, кроме многого другого, неоспоримо доказывает его неистовство. Юлиан лежал на берегу реки и страдал от раны. Поскольку же знал, что многие из прославившихся прежде него, чтобы почли их чем–то выше человека, посредством некоторых хитростей исчезали из среды людей и за то были признаны богами, то и он, плененный желанием подобной славы, притом стыдясь самого рода смерти, бесславно постигающей его за собственное безрассудство, что замышляет? что делает? Его нечестие не прекращается и с жизнью! Он покушается броситься в реку и для этого пользуется помощью людей, верных ему и участников его тайн. И если бы один из царских евнухов, догадавшийся, в чем дело, и объяснивший другим, из отвращения к злодеянию, не воспрепятствовал намерению, то, может быть, из бедствующего Юлиана явился бы еще новый бог для людей неразумных. Но он так царствовал, так предводительствовал войском, так оканчивает и жизнь!

Вскоре после него принявший царский сан и провозглашенный царем среди воинского стана, в самом пылу опасностей, необходимо требовавших предводителя, был муж знаменитый и по другим достоинствам, и по благочестию, и по наружности, истинно достойной властителя. И хотя не имел он недостатка ни в мужестве, ни в ревности; однако же не мог ни сразиться с персами, ни идти вперед, потому что войско ослабело в силах и надеждах. Сделавшись наследником не царства, а поражения, он заботится о возвращении в отечество и ищет средств, как совершить это безопасно. Если бы персы по своей умеренности в победе (ибо у них был закон — в счастье соблюдать умеренность) или по опасению каких–либо слухов не обратились к мирным предложениям, сколько неожиданным, столько же и человеколюбивым, то не было бы средств, как говорят, и огненосцу остаться в войске [57]. Так римлян теснили персы, сражавшиеся на своей земле и воодушевленные предшествовавшими событиями, ибо довольно приобрести сколько–нибудь успеха, чтобы иметь надежду на будущее.

Но преемник Юлиана, как сказал я, теперь заботился об одном — спасти войско, сохранить силу римлян. Ибо эти воины действительно составляли силу римлян и если действовали неудачно, то более по безрассудству военачальника, нежели по недостатку собственного мужества. С персами заключен был договор (скажу кратко) постыдный и недостойный воинства римского. Но если бы кто, оставив в стороне Юлиана, стал порицать за него преемника, то, по моему мнению, он был бы плохим судьей тогдашних происшествий. Ибо колос принадлежит не жнецу, а сеятелю; в пожаре виновен не тот, кто не мог погасить, но кто зажег. Здесь кстати привести сказанное Геродотом о Самосских тиранах: эту обувь сшил Истией, а носил Аристагор, продолжавший начатое предшественником.

После этого что оставалось делать, как не возвратить римлянам тело нечестивца, хотя как он окончил жизнь? Но как и у нас есть усопший, прежде него оставивший жизнь (Констанций — ред.), то посмотрим, какое и здесь различие между обоими царями (если и это сколько–нибудь служит к счастью или злосчастью отшедших). Один сопровождается всенародными благословениями, торжествами, шествиями и нашими священными обрядами, всенощными песнопениями, возношением светильников, чем мы христиане чтим благочестивое преставление; и вынос тела его становится радостным торжеством, растворяемым печалью. Если верить молве, которая достигла слуха многих, то, когда тело Констанция несли через Тавр в его родной город, ему соименный и знаменитый, — на вершине гор некоторыми слышан был голос как бы поющих и сопровождающих, и думаю, что это был голос Сил Ангельских, — награда ему за благочестие и надгробное воздаяние. Если он, по–видимому, и поколебал правое учение; то в этом виновны невежество и зловерие его вельмож, которые, уловив душу простую, неутвердившуюся в благочестии и не предвидевшую бездны, влекли ее, куда хотели, и, под видом попечительности, возбуждали ревность к злу. Но мы, помышляя о том, что более касается всех, то есть об отце его, который положил основание царской власти в христианстве и Вере, и о наследии учения, перешедшем от отца к нему, почтили должным образом земную храмину того, кто жил достойно царя, окончил жизнь смертью праведника и оставил нам могущество. Нужно ли говорить о сопровождении целого воинства, когда тело приблизилось в великому царствующему граду, и о рядах вооруженного войска, представших царю, как живому, или о том, как весь город потек на встречу, которая блистательнее всех, когда–либо бывших и будущих? Да и этот дерзкий и отважный, облеченный в новую порфиру и потому, вероятно, высоко о себе думающий, сам составляет часть торжественного шествия, воздает и приемлет почесть; одно, как говорят, несколько принужденно, другое охотно. Ибо все войско, хотя покорилось настоящей власти, однако оказывало больше уважения умершему; и (как обыкновенно бываем благорасположеннее, когда потеря еще свежа в памяти) скорбя и сожалея о любимом царе, воины не потерпели, чтобы он был лишен царских почестей, но убеждают и отступника принять в них участие, даже принуждают встретить умершего в приличном виде, то есть, сняв с головы диадему и воздав царю должное поклонение, идти вместе с несущими в гробницу — в знаменитый храм Апостолов, которые приняли в себе и сохраняют этот священный род, удостоившийся почти равной чести. Так погребен наш Император!

Напротив, и поход Юлиана был бесславен (народы и города его преследовали кликами черни и шутов, о чем и ныне еще многие помнят); а возвращение его было еще бесславнее. Какое же это бесславие? Его несли скоморохи, шествие сопровождалось неприличными игрищами; пили, плясали, поносили его за отступничество, за поражение и смерть. И какого оскорбления не понес он? Чего не выслушал от людей дерзких, которые в оскорблении других ставят свое искусство? Наконец, принимает его город Тарс, не знаю, как и за что осужденный на такое посрамление. Здесь и место погребения назначено ему бесчестно, и гроб нечистый, презренный, отвратительный для благочестивого взора.

Я описал только самые главные и важные вины Юлиана; но знаю и то, что двум или трем придворным ласкателям, равным ему в нечестии (о других охотно умалчиваю), дана была за нечестие такая награда, что они в короткое время беспрепятственно опустошили бы все владения римлян на суше и на море, если бы этим делам вскоре не был положен благоприятный конец. Настолько превосходили они грабительством и жадностью древних сторуких гигантов! Управление областями поручалось людям не самым правдивым, но самым бесчеловечным. Одно было право на получение начальства — отступничество; и те только получали дары от Юлиана, которые замышляли наибольшее зло против себя и других. Что сказать о переменах и переиначиваниях в судебных определениях, которые в одну ночь менялись и поворачивались туда и сюда, подобно приливу и отливу в море? Ибо этот неутомимый муж хотел сам производить суд, все присваивая себе из честолюбия. Может быть, подумают, что я слишком виню за малые преступления и малыми уменьшаю большие. Впрочем, всякий согласится, что такие дела не Елисейских достойны полей и не славы, какую имеет там Радомант [58], и какой удостаивают Юлиана люди одного с ним собратства и разряда. Одному удивляюсь в Юлиане: многих своих сверстников и знакомых, особенно по Азийским училищам, настоятельно приглашал он к себе, как бы намереваясь произвести дела дивные, и окрылял надеждами, припоминая свои обещания. Когда же они являлись, оказывалось, что это одна хитрая уловка и обольщение глаз. Одних проводил он тем, других иным. Некоторых дружески даже приглашал к столу; вместо всякой другой приманки, величал товарищами, подавал им чашу, шутил с ними, но отпускал от себя ни с чем; так что они не знали, кого более винить, его ли в обмане, или самих себя в легковерии.

But who does not know that many of the villagers who came to him publicly for what is usually asked of kings, he beat with his fists and trampled under foot in front of everyone, and treated them so cruelly that they rejoiced if they were not subjected to something most grievous? In what part of the Word should we mention those blows and blowings which this wondrous man, in mockery of our rites,59 made for the old women to show off, lighting a fire on the altar? How good it was to see the king of Rome with disfigured cheeks, arousing great laughter not only among strangers, but also among those whom he thought to please by it! Surely he had not heard that his goddess, Athena, had cursed the pipes when, looking into the water instead of a mirror, she saw that the pipe had disfigured her face.

There were two reasons for this journey: one of the most plausible was to survey Greece and its schools; the other, the most remote and not known to many, is to consult with the priests there; for impiety had not yet manifest impudence. And then I guessed this man quite well, although I am not one of those who are skilled in such a business. I was made a soothsayer by the inconstancy of his temper and immoderate enthusiasm; unless the best diviner is the one who knows how to guess well. To me, they did not bode well: the neck was unsteady, the shoulders were moving and straightening, the eyes were running, insolent and fierce, the legs were not standing firm, but bent, the nose expressing impudence and contempt, the features of the face were ridiculous and also expressing laughter loud and immoderate, the inclination and throwing back of the head without any reason, the speech was slow and interrupted, the questions were confused and incoherent, the answers were no better, mixed with one another, unfirm, not subject to rules.

But why describe it in detail? As I had seen him before, as I had known him in his deeds. If some of those who were with me then had been here and heard my words, they would have no difficulty in witnessing it. For at the same time that I saw it, I said to them: "What evil does the Roman Empire foster!" and having prophesied, I wished to be a false soothsayer. For it would be better for me to be a false prophet than to experience so many evils in the universe, and to be born to such a monster as has never been seen before; although they tell of many floods, of many fires, eruptions and sinkholes of the earth, of inhuman people, of monstrous and complex beasts, produced by nature in an unusual manner. And therefore he had an end worthy of his madness. Only here God did not show His usual long-suffering, because His love for mankind would have been disastrous for many. In virtuous people it would produce despondency, and in sinners it would produce arrogance and the thought that no one watches over our deeds, there is no control or retribution, but everything moves and is governed by chance, a thought that shows a cunning mind, very pernicious about the most important subjects!

This is what we proclaim, the Galileans, contemptible people, worshippers of the Crucified, disciples of fishermen and, as we say, of the ignorant; we who sit and sing psalms together with the old women; We, who are exhausted by long fasts and half-dead, watch in vain and talk idly during the all-night vigils, and yet we depose you! Where is the one who took the census? Where is the one who weighed the tribute? (Isaiah 33:18). I borrow this song of victory from one of our unwise ones, as it seems to you. Where are the sacrifices, ceremonies, and sacraments? Where are the slaughters, open and secret? Where is the art of divination by dissected entrails? Where are the miracles of foresight and the signs of ventriloquists? Where is the glorious Babylon, about which so much talk has been made, and the whole universe, which you dreamed of conquering for yourself, shedding a little impure blood? Where are the Persians and Medes, whom he counted in his hands? Where are the gods who are accompanied by you, who guide and accompany you, your protectors, your companions? Where are the prophecies and threats against Christians, or the complete destruction of us and our name at a certain time? Everything disappeared, deceived, dissipated; all the grandiose praises of the wicked turned out to be a dream.

"See, O Lord," he says, "how this foreigner blasphemes Thee, the God of Israel; Thou hast seen, O Lord, that thou shalt not be silent (Psalm 34:22)." And the king's prayer did not remain in vain, for he who rebelled against God knew in practice his folly and departed without fulfilling his threats: suddenly struck by some invisible force, he lost the greater part of his army and was driven away by unpleasant news, which put an end to the siege and his hopes beyond hope. This was done by Hezekiah, surrounded by a large army, king of the great Jerusalem, who, perhaps, would have repulsed the hostile hordes by himself. And we, for whom there was only one weapon, one wall, one defense, and the hope of God (for we were utterly deprived of all human help from every quarter), from whom else could we expect to hear our prayers and repel our threats, if not from God, who with an oath rejected the arrogance of Jacob [60]? Oh, what incredible stories! What audacious hopes! We were promised sacrifices to the demons; we, the great inheritance of God, the holy people, the royal priesthood (1 Pet. 2:9), were destined as a reward for the fulfillment of one hope, for victory in one battle. Such is the gift from you to Christians, because you have been saved by them to the common harm! [61] Thus hast thou repaid the Lord thy God! Hitherto God has held back and postponed His wrath for us, He has not yet kindled all His zeal, but has only lifted His hand high against the wicked, and although He has drawn and prepared the bow, He has nevertheless held it by force and waited for all the malice of Julian to come out, like some malignant and festering abscess; for such is the law of God's judgment: either to save by repentance, or to punish justly. And then, with difficulty enduring the present and lamenting the future (because the very goodness of God to His own, hidden from us, was intolerable to us), we lifted up our voice to God; now calling upon Him as the Lord, now imploring Him as a good Father, now as if complaining and entering into judgment with Him, which is characteristic of people who lament, they cried out: "Why, O God, hast Thou rejected us forever, Thy wrath has been kindled against the sheep of Thy pasture? Remember Thy host, which Thou hast acquired of old (Psalm 73:1.2), which Thou hast acquired through the sufferings of Thy Only-begotten Word, which Thou hast vouchsafed Thy great covenant, which Thou hast drawn to heaven by a new mystery and pledge of the Spirit. Move Thy feet to the ruins of the ages! Thou didst endure, and the enemy destroyed all things in the sanctuary, and rejoiced at Thy feast (Psalm 73:3). We invoked the sword and the plagues of Egypt, we asked God to judge our strife; they begged at last to rise up against the wicked, saying: "How long shall the wicked, O Lord, as long as the wicked shall triumph" (Ps. 93:1.5)? How long shall Thy people be trampled underfoot, and Thy inheritance oppressed? We repeated these and similar lamentable words: "He has made us a reproach and a reproach to our neighbors, a proverb to the town, a reproach to all men (Ps. 79:7; 43:14.15). We have remembered the vineyard which was brought out of Egypt, out of the darkness of godlessness, grew into the beauty and majesty of the Faith, and then lost its hedge, the sight of God that watches over us, became open to all passers-by, to evil rulers, and was devastated by this wild boar, this evil man, who had appropriated evil to himself, filled with the mire of evil.

Thus I pondered and cried out to God before. What do I change in the sounds of the song now? I already mourn the destruction of the wicked; I become philanthropic to the haters, and I say this: "How accidentally they came to ruin, disappeared, perished from horrors (Ps. 72:19), like dust swept up by a whirlwind, like fluff blown by the wind, like the morning dew, like the whistle of an arrow shot, like a thunderclap, like a swift lightning?" For punishment often serves for the good of those who are punished. But what if they remain of the same opinion, still hold on to idols, and are not chaste by calamity, which admonishes even the foolish? Jeremiah weeps for Jerusalem so much that he calls soulless things to weep and demands tears from the walls (Lamentations 2:18); What kind of lamentation is there to be found worthy of these people so stubborn? Who will weep for the present alone, without shedding tears for the future punishment for having been foolish, departing from God, and serving the creature together with the Creator (Romans 1:25), and not only serving, but rising up against the servants of God and lifting up an impious hand against them, worthy of such evils? But as God wills, so be it! Who knows that God, Who looses the prisoners (Psalm 145:7), raises up from the gates of death the heavy laden and the prostrate to the valley, does not desire the death of the sinner, but awaits his conversion — Who also enlightened and enlightened us, who sat in darkness and in the shadow of death, — this God will receive them one day, and, laying aside the heavy and iron rod, will shepherd them with the pastor's staff?

But I return my word again to the same song of victory: Bel is fallen, Dagon is cast down (Isaiah 46:1), Sharon is like the wilderness, Lebanon is put to shame (Isaiah 33:9); Now they will no longer say to the stupid, motionless and insensitive crowd of idols: rule! — they will not look for a fly, the god of Akron, or anything even more ridiculous; they will not think of groves and high places, and of every wooded and shady mountain, they will not sacrifice their sons and daughters to demons (Psalm 105:37), for which Israel was reproached by the prophets of old. But what do I care about that? I will turn to the present, to what actually concerns us. They will no longer look deceitfully at our sacred temples, defile with impure blood the altars, which received their name from the most pure and bloodless Sacrifice; they will not dishonor sacred places with godless altars, plunder and defile offerings, adding covetousness to impiety; they will not offend the gray hair of priests, the honesty of deacons, the chastity of virgins; they will no longer let unclean pigs into the dissected wombs of the Saints, so that they may devour these wombs along with their food; they will not destroy with fire and scatter to the wind the remains of the Saints, giving them over to dishonor with the most dishonorable bones, in order to deprive them of their due honor; they will no longer set up the seats of the destroyers, nor will they be amused by the blasphemy of bishops and elders, and also of prophets and apostles, and even of Christ himself; they will no longer triumph over us, forbidding us by law a falsely named [62] education, in order at the same time to close our mouths. Submit here your royal and sophistic speeches, your irresistible syllogisms and enthymemes; Let's see what unlearned fishermen say in our country. Remove from me the noise of thy songs, and the sound of thy harp, my Prophet commandeth thee (Amos 5:23). May David sing again with boldness, who with mysterious stones overthrew the haughty Goliath, conquered many with meekness and spiritual sweetness healed Saul, tormented by an evil spirit. Let thy candle-bearer quench the fire; and the wise and sacred divas will light their lamps for the Bridegroom. Let your hierophant lay off the garment of a harlot; but the priests will be clothed with righteousness (Psalm 131:9) and with the adornment of glory instead of the spirit of despondency (Psalm 61:4), they will put on a great and undefiled tunic, Christ is our adornment. Let your preacher be silent, and speak not of inglorious things; let my preacher speak that which is divinely inspired. Leave your magical and magical books, and let only the prophetic and apostolic books be re-read. Cease thy abominable and dark-filled nocturnal gatherings; and I will restore the holy and radiant all-night vigils. Block your hiding places and paths that lead down to hell; I will show you the open paths that lead to heaven. What stockpiles of weapons, what inventions of shells, what darkness and hordes of men would produce what our prayers and God's will would do? God with a word dispelled darkness, with a word produced light, founded the earth, rounded the heavens, distributed the stars, poured out the air, set boundaries for the sea, stretched out rivers, animated animals, created man in His image, gave beauty to everything. In a word, even now He has dispelled the darkness of the night and brought everything into light, order, and its former order. Now the greedy and deceitful demons no longer rule; the creature is not offended by the worship given to it instead of God. Cast off your Triptolems, and the Celei, and the mysterious dragons; be ashamed, finally, of the books of your theologian, Orpheus; Take advantage of the gift of time that covers your shamelessness. If these are only fables and fictions, then I will discover your nocturnal mysteries. Now the oak no longer speaks, the tripod does not prophesy, and the Pythia is not filled, I do not know what, but no more than fables and delirium. The Castalian spring is silent again; His water excites not the gift of prophecy, but laughter. Apollo again became a voiceless idol, Daphne a tree mourned in a fable! Dionysus is androgynous again and leads a crowd of drunks with him; your great mystery, the god Phallus, suffers with love for the beautiful Prosimnus. Semele is struck by lightning again. Again limping on both legs, but agile in finding adulterers is Hephaestus, this god stained with soot, although he is a glorious artist and the Olympian Phersite. Ares is again chained for fornication along with Fear, Horror and Confusion, and wounded for his insolence. Aphrodite is again an adulteress, shamefully born, the servant of shameful marriages. Athena is a virgin again and gives birth to a dragon. Hercules is mad again, or, better said, stops being possessed. Again, from lustfulness and voluptuousness, Zeus, the adviser and ruler of the gods, who alone raises them all with all that exists, and who himself cannot be moved from their place by everyone, is transformed into all forms. The coffin of the Dia is again shown in Crete. As soon as I see your Cerdoius, Logia and Epagonia, I close my eyes and run away from your god, because I am ashamed to look. I do not prevent you from worshipping the power of eloquence and wisdom. One thing is worthy of your respect: the homage paid by the androgynes of the Egyptians to the Nile, Isis, the Mendesian gods, the Apis, and all the other monstrous and many-made beasts which you paint or sculpt. I laugh at your Pan, Priapus, Hermaphroditus, and the rest of the gods, who in a frenzy are either mutilated or torn to pieces. I leave all this to the spectacle and the poets who adorn your gods; but I will conclude the word with an exhortation.