Homily 3, in which Gregory the Theologian justifies his removal to Pontus, after his ordination to the priesthood and then his return from there, also teaches how important the dignity of the priesthood is and what a bishop should be like

I am defeated and admit victory over myself. Obey the Lord, and beseech Him (Psalm 36:7). Thus may the most blessed David, or, rather, Who spoke in David and still speaks through him, begin my word! For for a beginner every word and deed is the best order — both to begin with God and to end with God.

As to the reason for my former resistance and faint-heartedness, whereby I withdrew from the run, and settled down (Psalm 54:8) for a considerable time away from you, who perhaps desired my stay with you, as well as about the reason for my present submission and change, by which I myself returned to you, let each one speak and think in his own way; since one hates and another loves, one does not excuse, and the other even approves of me. People are most pleased to reason about other people's affairs, especially if they are carried away either by benevolence or hatred, in which case the truth is most often hidden from them. But I, putting aside shame, will present the truth to both parties, that is, to those who accuse me and to those who defend me, and I will diligently be a truthful mediator, accusing myself of one thing and justifying myself of another. And in order that my word may proceed in due order, I will first speak of what happened to me before, namely, of my timidity. For I cannot bear that I should be offended by some of those who carefully observe all my actions, whether they are right or wrong (since it pleases God that I also should mean something to Christians), and those who have been offended, if there are any, I will heal with this word of protection. It is best not to stumble or tempt others, without sinning or even giving suspicion as much as this is possible and as much strength of the mind as possible; for we know what an inevitable and grievous punishment the True One (Titus 1:2) has determined for those who have offended even one of the least ones. But I was subjected to this, brethren, not through ignorance and misunderstanding, on the contrary (I will boast at least a few) for other reasons, and not because I despised God's laws and commandments.

As in the body, some rule and preside, as it were, and some are under authority and administration, so in the Churches (whether according to the law of justice, which gives what is worthy, or according to the law of Providence, which binds all things), God has decreed that some, for whom it is more useful, directed in word and deed to their duty, should remain flock and subordinates, and others, standing above others in virtue and closeness to God, were pastors and teachers in the perfecting of the Church, and had the same relation to others as the soul to the body and the mind to the soul, so that the one and the other, insufficient and superfluous, being, like the bodily members, united and united into one composition, united and bound together by the union of the Spirit, would represent one body, perfect and truly worthy of Christ Himself, our Head. Therefore, I do not think that lack of authority and disorder are more useful than order and authority, both for everything else and for people; on the contrary, they are least useful to people who are threatened in the most important things. For them, if they do not observe the first requirement of reason, so as not to sin, the second is important, so that those who have sinned are returned to the true path. And since it is good and just to be a ruler and a subordinate, then, in my opinion, it is equally bad and equally contrary to the order of both desiring a ruler for everyone and not for anyone to take it upon oneself. If everyone began to avoid this leadership, or, more correctly, service, then the beautiful fullness of the Church would lack the most significant and it would no longer be beautiful. Moreover, where and by whom would the mysterious and sorrowful divine service be performed among us, which is most excellent and honorable among us, if there were no king, no prince, no priesthood, no sacrifice (Hos. 3:4), and all that which, as the most important, the disobedient of old were deprived of as a punishment for great crimes? On the other hand, it is not at all strange or out of order that many God-wise subordinates ascend to the rank of superior; this is not contrary to the rules prescribed by wisdom, nor is it reprehensible; as well as the fact that a skilful shipwright is allowed to control the ship's bow, and he who, by controlling the bow, knows how to observe the winds, is entrusted with the helm; or (if you like) a courageous soldier is made the commander of a detachment, and a good commander of a detachment is entrusted with the whole army and the management of all military affairs.

And I was not ashamed of the degree of rank, desiring the highest one, what perhaps some of the useless and wicked people, who judge others by their own passions, would think. I do not understand both God's greatness and human baseness so little that I do not consider it a great deed for any created nature to approach God in the slightest, Who alone is the most radiant, most glorious, and purity of all material and immaterial nature.

So, what happened to me? What was the reason for my disobedience? It seemed to many that I was then out of my mind, that I had become a completely different person from what I was known to be, that I resisted and persisted more than was allowed. Therefore, listen to the reasons for this, you who have long desired to know them.

I was especially struck by the surprise, like a man struck by a sudden thunder, I did not collect my thoughts; and therefore he transgressed the modesty to which he had accustomed himself all his life. Then a kind of attachment to the blessings of silence and solitude took possession of me. Loving him from the very beginning, as hardly any other student of science has loved, in the most important and dangerous circumstances for me, having made a vow to God to live a silent life, even touching it, as if I were on the threshold, and, as I know, burning with great desire, I could not endure the compulsion, did not allow myself to be plunged into rebellion and forcibly distracted from such a life, as if from a sacred refuge. It seemed to me that the best thing to do was to close one's senses, as it were, to renounce the flesh and the world, to gather oneself into oneself, without extreme necessity touching anything human, conversing with oneself and with God, to live above the visible and to bear within oneself divine images, always pure and unmixed with earthly and deceptive impressions, to be and constantly become a truly pure mirror of God and the divine, to acquire light to the light, to the less radiant one, to reap the blessings of the age to come, to cohabit with the angels, and, while still on earth, to leave the earth and be lifted up by the Spirit. If any of you are embraced by this love, he will understand what I am saying, and will excuse the state of my spirit at that time. But my words will perhaps not convince many, namely all those who find this kind of life ridiculous, to which they are not disposed, either through their own foolishness, or because others pass through it unworthily; strengthened by envy, as well as by ill-temper and the inclination of many to the worst, they call the good bad, and wisdom is called vanity. And because of this, they invariably sin in one of two ways: either they do evil, or they do not believe in good.

In addition to this, something else happened to me (I will reveal to you my whole secret): I do not know whether it was noble or not, but it was so. I was ashamed of others, who, being no better than others (if not worse), with unwashed, as they say, hands, with unclean souls, take up the most holy work, and before they have become worthy to approach the priesthood, burst into the sanctuary, crowd and jostle around the Holy Table, as if considering this dignity not a model of virtue, but a means of sustenance, not by a service that is subject to responsibility, but by a superiority that does not give an account. And such people, poor in piety, pitiful in their very splendor, are almost more numerous than those over whom they rule; so that with the passage of time this evil will not remain, as I think, over whom they will rule, — when all will teach, instead of, as God's promise says, being taught by God (Isaiah 54:13), all will prophesy, and, according to an ancient legend, according to an ancient parable, Saul will also be a prophet (1 Sam. 10:11). Other vices from time to time intensified and then ceased; but nothing has ever happened now, or before, in such a multitude as Christians now have these shameful deeds and sins. But if it is not in our power to stop the striving of evil, then at least to hate and be ashamed of it is not the last degree of piety.

But here is the last reason, which is more important than those given; for I am already touching upon the most important thing in the word, and I will not lie (which would be impermissible for one who discusses such a subject); I did not think, and do not think now, that it means the same thing to lead a flock of sheep or oxen and to control human souls. There it is enough for oxen or sheep to become the fattest and fattest. And at this end he who shepherds them will choose places that are abundant in water and cereal, and will drive the flocks from one pasture to another, and give them rest, and raise them up from their places, and gather some with a rod, and a large part with a pipe. The shepherd of sheep and oxen has no other business; Except sometimes he would have to fight a little with wolves and look after sick cattle. Most of all, he is most concerned with oak, shade, pipes, and lying on the beautiful grass, making a bed of greenery by the cold water in the breeze, sometimes singing a love song with a glass in his hand, talking to oxen or sheep and eating or selling from them, which is fatter. And no one will ever take care of the virtue of sheep or oxen.

И он, во–первых, подобно серебру и золоту обращаясь всюду, во всяком обстоятельстве и деле не должен звучать, как поддельная и нечистая монета, не должен нисколько содержать в себе вещества худшего, которое бы требовало сильнейшего огня. Иначе тем большее произойдет зло, чем над большим числом людей будет он начальствовать; потому что порок, распространяющийся во многих, значительнее порока, остановившегося на одном. И не так удобно ткань принимает в себя невыводимую краску и близкие вещи занимают одна от другой зловоние или благовоние, не так быстро разливается в воздухе и из воздуха сообщается животным какое–нибудь вредное испарение, производящее заразу и называемое заразой, как подчиненные в скорейшем обыкновенно времени принимают в себя пороки начальника, и даже пороки гораздо легче, нежели противное пороку — добродетель. В сем порок и берет особенно верх над добродетелью. И я всего более скорблю при мысли, что порок есть дело, удобно возбуждающее к соревнованию и без труда исполняемое, что всего легче сделаться порочным, хотя бы никто нас в том не руководствовал; напротив того, стяжание добродетели есть дело редкое и трудное, хотя бы и многое к ней влекло и побуждало. Сию самую мысль, как думаю, имел и блаженнейший Аггей, когда приведен был к сему чудному и весьма верному изображению. «Вопросите иереев о законе, — говорит он. — Священное мясо, прикоснувшееся к ризе, к какому–нибудь яству, или питию, или сосуду, освятит ли тотчас, что к нему приблизилось?» И когда иереи сказали: «Нет», — «вопросите еще, — говорит. — Когда что–либо прикоснется к нечистой вещи, не тотчас ли примет в себя скверну?» На сие они сказали: «Примет и по причине сообщения не будет уже чистым» (Агг. 2:13, 14). Что значит сие? То же, что и я говорю. Добродетель неудобоприемлема для человеческой природы, как и огонь для влажного вещества; но большая часть людей готовы и способны принимать в себя худое, подобно тростнику, который, по сухости своей, легко воспламеняется и сгорает при ветре от искры. Ибо всякий скорее принимает в себя в большей мере малый порок, нежели высокую добродетель в малой мере. Так небольшое количество полыни тотчас сообщает горечь свою меду, а мед и в двойной мере не сообщает полыни своей сладости. Выдерни малый камень — он повлечет за собой всю реку на открытое место; удержать же и преградить ее едва возможет самая твердая плотина.

Итак, первое, чего из сказанного нами бояться должно, есть то, чтобы нам не оказаться худыми живописцами чудной добродетели, особенно же негодным подлинником для других живописцев, может быть и не худых, но многих, или чтобы нам не подойти под пословицу: беремся лечить других, а сами покрыты струпами. Во–вторых, если бы кто из нас сохранил себя, даже сколько можно более чистым от всякого греха, то не знаю еще, достаточно ли и сего готовящемуся учить других добродетели. Кому вверено сие, тот не только не должен быть порочным (сим гнушаются и многие из подчиненных ему), но должен отличаться добродетелью, по заповеди, повелевающей уклониться от зла и сотворить благо (Пс 36:27). Он обязан не только изглаждать в душе своей худые образы, но и напечатлевать лучшие, чтобы ему превосходить других добродетелью больше, нежели сколько он выше их достоинством. Он должен не знать даже меры в добре и в восхождении к совершенству, почитать не столько прибылью то, что приобретено, сколько потерей то, что не достигнуто, пройденное же обращать всегда в ступень к высшему и невысоко думать о себе, если и многих превосходит, но признавать уроном, если не соответствует в чем сану. Ему должно измерять успехи свои заповедью, а не примером ближних (порочны ли они или успевают несколько в добродетели), не взвешивать на малых весах добродетель, какой обязаны мы Великому, от Которого все и для Которого все, не думать, что всем прилично одно и то же; так как не у всех один и тот же возраст, одни и те же черты лица, не одинакова природа животных, не одинаковы качества земли, красота и величие светил. Напротив того, должно почитать пороком в частном человеке то, что произведено им худого, заслуживает наказания и строго истязуется самым законом, а в начальнике и предстоятеле даже — то, что он не достиг возможного совершенства и не преуспевает непрестанно в добре, потому что ему надобно превосходством своей добродетели привлекать народ к порядку, и не силой обуздывать, но доводить до порядка убеждением. Ибо все, что делается недобровольно, кроме того, что оно насильственно и непохвально, еще и непрочно. Вынужденное, подобно растению, насильно согнутому руками, как скоро бывает оставлено на воле, обыкновенно возвращается в прежнее свое положение. Напротив того, что делается по свободному произволению, то, как скрепляемое узами сердечного расположения, и весьма законно, и вместе надежно. Посему закон наш и Сам Законоположник особенно повелевает пасти стадо не нуждею, но волею (1 Пет. 5:2).

Положим даже, что иной непорочен и взошел на самый верх добродетели, все еще не вижу, каким запасшись знанием, на какую понадеявшись силу, отважится он на такое начальство. Ибо править человеком, самым хитрым и изменчивым животным, по моему мнению, действительно есть искусство из искусств и наука из наук. В чем всякий может удостовериться, если врачевание душ сравнит с лечением тел, изведает, сколько трудно последнее, и разберет, сколько наше врачевание еще труднее, а вместе и предпочтительнее, и по свойству врачуемого, и по силе знания, и по цели врачевания. Одно трудится над телами, над веществом бренным и стремящимся долу, над веществом, которое непременно разрушится и подвергнется своей участи, хотя теперь с помощью искусства и преодолеется произшедшее в нем расстройство; ибо тело, уступив природе и не выходя из своих пределов, будет разрушено или болезнью, или временем. А другое печется о душе, которая произошла от Бога и божественна, которая причастна горнего благородства и к нему поспешает, хотя и сопряжена с худшим (может быть, и по другим причинам, какие известны единому Богу, сопрягшему ее с телом, и разве еще тому, кто самим Богом научен таковым тайнам, но сколько знаем я и подобные мне люди) для двух следующих целей. Во–первых, чтобы душа могла наследовать горнюю славу за подвиг и за борьбу с дольним и, быв здесь искушена ими, как золото огнем, получила уповаемое в награду за добродетель, а не только как дар Божий. И, конечно, в том верх благости Божией, что добро соделано и нашей собственностью, не только всеяно в нас с естеством, но возделывается также нашим произволением и движениями свободы, преклонной на ту и другую сторону. Во–вторых, чтобы душа могла и худшее, постепенно отрешая от дебелости, привлекать к себе и возводить горе, чтобы она, став руководительницей для служебного вещества и обратив его в сослужебное Богу, была для тела тем же, чем Бог для души.

Врачующий тело принимает во внимание место, случай, возраст, время года и тому подобное, дает лекарства, предписывает образ жизни, предостерегает от вредного, чтобы прихоти больного не воспрепятствовали искусству; иногда же, когда и над кем нужно, употребляет прижигания, резание и другие еще более жестокие способы лечения. Хотя все сие оказывается очень трудным и тяжелым, однако же не столько, как наблюдать и врачевать нравы, страсти, поведение, свободное произволение и все в нас тому подобное, исторгать, что приросло к нам зверского и дикого, а на место сего вводить и укоренять все, что есть кроткого и благородного, установлять надлежащее отношение между душой и телом, не попуская, чтобы лучшее управлялось худшим, что было бы величайшей несправедливостью, но низшее по природе подчиняя начальственному и владычественному, как, без сомнения, требует Божий закон, прекрасно постановленный для всего творения и видимого, и сверхчувственного.

В рассуждении всего исчисленного мной примечаю еще и то, что охраняемое врачом тело каково есть по своей природе, таковым и остается, само же собой нимало не злоумышляет и не ухищряется против средств, употребляемых искусством; напротив того, врачебное искусство владеет веществом, разве иногда произойдет какой–либо временный беспорядок от воли больного, что, впрочем, нетрудно предотвратить и пресечь. А в нас мудрование, самолюбие и то, что не умеем и не терпим легко уступать над собой победу, служат величайшим препятствием к добродетели и составляют как бы ополчение против тех, которые подают нам помощь. Сколько надлежало бы прилагать старания, чтобы открыть врачующим болезнь, столько употребляем усилия, чтобы избежать врачевания. Мы храбры против самих себя и искусны ко вреду своего здравия. То рабски скрадываем грех, утаивая его в глубине души, как некоторый загноившийся и злокачественный струп, как будто, сокрывши от людей, сокроем и от великого ока и суда Божия; то под различными предлогами извиняем в себе грехи и придумываем оправдания своим страстям; то, заградивши слух, подобно аспиду глухому и затыкающему уши, принимаем все меры, чтобы не слышать гласа обавающих (Пс. 57:5, 6) и не пользоваться врачевствами мудрости, которыми исцеляется душевный недуг; то, наконец (как поступают более смелые и храбрые из нас), явно не стыдимся ни греха, ни врачующих грех, идем, как говорится, с открытой головой на всякое беззаконие. Какое расстройство ума! Или как еще приличнее назвать такую болезнь! Кого надлежало бы любить, как благодетелей, гоним от себя, как врагов, ненавидя обличающих во вратех (Агг. 2:15), гнушаясь словом праведным (Ам. 5:10), и подобно тем, которые, терзая собственную плоть, думают, что терзают плоть ближних, предполагаем нанести тем больший вред своим доброжелателям, чем больше зла сделаем сами себе.