Герман: “Польза брани между плотию и духом раскрыта теперь так ясно, что мы осязаем ее, кажется, руками. Но желаем еще знать, какое различие между человеком плотским и душевным и почему душевный хуже плотского?”

Глава 19. О трояком состоянии душ

Даниил: “По определению Священного Писания есть три состояния душ: первое — плотское, второе — душевное, третье — духовное. Они у Апостола изображаются так: о плотском говорится: “млеком вы напоих, а не брашном: ибо не у можасте, но ниже еще можете ныне, еще бо плотстии есте. Идеже бо в вас зависти и рвения и распри, не плотстии ли есте…” (1 Кор.3, 2–3). И о душевном почти так же упоми¬нается: “душевен человек не приемлет яже Духа Божия: юродство бо ему есть” (ср.: 1 Кор. 2, 14). О духовном же пишется: “духовный востязует убо вся, а сам той ни от единого востязуется” (ср.: 1Кор. 2, 15). И опять: “вы духовнии исправляйте таковаго духом кротости” (Гал.6,1).

Ибо если останемся в этом состоянии теплоты (равнодушия), которое считается самым худшим, то должны знать, что мы будем избавлены из уст Господа, как Он говорит: “о, дабы студен был еси или горящь! Тако, понеже тепл eси, и ни студен ecи, ниже горящь, изблевати тя от уст Моих имам” (ср.: Апок.3,15–16). Справедливо Господе объявил о тех, кои, быв восприняты Им в утробу любви, потом охладели, что они будут Им избавлены с некоторым омерзением. Ибо легче обращается к спасению и восходит на верх духовного совершенства человека плотский, то есть мирской или язычник, нежели тот, кто, приняв монашество, не вступает на путь к совершенству по правилам благочиния и попустил охладеть первому огню духовной ревности. Ибо когда тот, будучи смиряем чувственными страстями и сознавая себя нечистым по причине плотского осквернения, придет в сокрушение и прибегнет к источнику всякой чистоты и совершенства, то, гнушаясь тем холодным состоянием неверия, в коем находился, горя же духом, удобнее взойдет к совершенству. Напротив, кто с холодностию, как мы сказали, принимает монашество, в самом начале злоупотребляя именем его, без смирения и должного усердия вступает на путь этого звания, тот, однажды будучи поражен этою, бедственною заразою, не может уже ни сам собою умудряться на лучшее, ни принимать вразумление от других. Ибо он, по слову Господа, говорит в сердце своем: “богат есмь и обогатихся и ничтоже требую”, хотя к нему всего приличнее приложить то, что следует: “и не веси, яко ты ecи окаянен и беден, и нищь и слеп и наг” (Апок.3, 17).

Зачем, впрочем, далее медлить на том, что довольно известно нам по опыту? Ибо часто видим, что во многих из молодых плотских, то есть из мирских и язычников, разгорается огонь ревности духовной; а чтобы это было с теплыми и душевными, почти не видим.

Об этом читается так: “сия глаголет Господь мужем Иудиным и обитателем Иерусалимлим: поновите себе поля и не сейте на тернии” (Иер. 4, 3).

Глава 20. О тех, которые худо отрекаются от мира

Наконец, о чем стыдно и говорить, многие, как видим, так отрекаются от мира, что из прежнего образа жизни и прежних нравов ничего более не изменяют, кроме мирской одежды и сопребывания. Они заботятся о приобретении денег, хотя прежде и не имели их; или не перестают удер¬живать при себе, какие имели; или, что плачевнее, желают еще и умножить их, под тем предлогом, будто справедливость требует от них питать и содержать рабов или братьев, — или под тем, чтобы собрать братство, которое предполагают устроить, сделавшись аввами. Но если бы они истинно искали только совершенства, то прежде всего со всем усердием спешили бы, отказавшись не только от денег, но и от всех прежних страстей и всех утешений пространной жизни, всецело предать себя, от всего таким образом обнаженных, власти старцев, не имея уже ника¬кой заботы не только о других, но даже и о себе. В противном же случае бывает, что, заботясь, о том, чтобы быть выше других, сами не покоряются старшим и, начиная гордостию, по тому самому, что желают наставлять других, сами не удостоиваются ни принять истинное учение, ни совершить что угодное Богу. Необходимым следствием этого бывает, что слепые, по слову Спаси¬теля, сделавшись вождями слепых, равно и сами впадают в яму (см.: Мф.15, 14). Хотя род такой гордости один, но видов ее два: один, в коем принимают личину строгости и важности, а другой, в коем с необузданною свободою разливаются в смехе и безумном хохоте. Та любит молчать, а эта не хочет стесняться молчанием и нередко не стыдится произносить слова бессмысленные и нелепые, опасаясь показаться ниже других или меньше их ученою. Одна, по самомнению, принимает должность клира, другая презирает ее, почитая ее низкою для себя и не сообразною с прежним своим достоинством или заслугами предков своих. Какая из них хуже, пусть, всякий взвесит сам и определит своим рассуждением. Правда, один и тот же род непослушания — преступить повеление старца для усиления ли работы или по желанию праздности; столь же вредно нарушить правила монастырские в рассуждении сна, сколько и в рассуждении бдения; столь же важно преступить заповедь аввы касательно чтения, сколько презреть ее и касательно спания. Но более гибельны и труднее для увра¬чевания те пороки, которые проявляются под личиною добродетелей и под образом духовных предметов, нежели те, которые совершаются явно для плотского удовольствия. Ибо эти, как явные, открытые недуги, скорее обличаются и врачуются. А те, как прикрываются видом добродетелей, то остаются неисцельными и всех обольщенных ими делают опасно и отчаянно больными.

Глава 21. О тех, которые, презрев великое, привязываются к малому

Как объяснить то достойное посмеяния дело, что многие, со всем усердием отрекшись от мира, охотно оставляли множество житейских вещей, большие стяжания и сокровища мирские и вступали в монастыри; но потом здесь так пристращались к немногим и малозначительным вещам, без которых не могли уже обойтись, что забота о них гораздо превышала их прежнюю страсть к богатству мира. Таким, без сомнения, мало пользы принесет то, что оставили большие богатства и имущества, потому что те страсти, для искоренения которых и надлежало оставить их, они перенесли на другие, хотя не многие и маловажные вещи. Не имея возможности питать любо¬стяжание и скупость вещами драгоценными, они удерживают их около вещей маловажных и, таким образом, очевидно не отсекают страсти, а как бы переносят только на другие вещи. Связывая себя заботою о корзине, мешочке, книге, рогожке и других подобных вещах, как они ни маловажны, они бывают обладаемы такою же страстию, какою и прежде. Хранят же их и оберегают с таким рачением, что не стыдятся ради их гневаться на брата и, что еще хуже, заводить споры.

Как будто вся сила в различии металлов, а не в самой страсти; будто только за большие вещи гневаться есть грех, а за маловажные извинительно, и будто не для того мы оставили великие вещи, чтобы тем удобнее презреть малые. И какое различие в том, обладается ли кто страстию к стяжаниям обширным и величественным или к чему-нибудь маловажному? Тот тем большего достоин осуждения, кто, презрев большее, привязывается к меньшему. Итак, отречение от мира еще не составляет совершенства сердца; потому что, считаясь малоимущим, не отвергает воли богатого.