И она падает ниц перед Ним: Учитель! Он жив!.. Теперь она бы прикоснулась к Нему, к Его ногам, она облобызала бы Его пречистые ноги, но Господь ее останавливает: Время не пришло...

Слова Его таинственны; слова Его часто более таинственны, чем нам кажется. Единственное, что ясно в них, это: Не касайся Меня, не пришло время тебе и Мне. Но иди, иди ты, первая, которая увидела, потому что сумела сердцем услышать то, что глаза не могут показать. Иди, и возвести другим, что ты видела воскресшего Господа.

И она идет, и она проносит эту весть торжествующе, ликующе; и эту весть от нее воспринимают ученики — и спешат, спешат к этому гробу — внутрь сердца, внутрь опыта; и тут начинается для них новое.

Сколько раз нам придется в жизни — и по отношению ко Христу, и по отношению к самым родным и близким и дорогим — испытать это же самое. Когда коснется нас горе, перечтем это место, вдумаемся в него вновь. Это одно из самых торжествующих свидетельств о Воскресении Господнем, которые пробиваются через мрак, через тьму, пробиваются через горе, пробиваются через все, при одном только условии: что сердцем мы умеем слушать и сумеем услышать, что воскрес Господь. Потому что и теперь Он нас называет по имени: Мария!.. Каждого из нас этим именем, потому что теперь по отношению к Нему прошло время суеты, пришло время созерцания, образ которого — именно Мария, по свидетельству Евангелия Господня.

Возрадуемся о Воскресении Господнем, и не будем бояться. Свет Христов, который так торжествующе, так ослепительно озарял нас в пасхальную ночь, теперь превратился в тот тихий свет, о котором мы поем на всенощной: Свете тихий святыя славы Небесного Отца, Святого, Блаженного — Ты, Иисус Христос.

Аминь!

ГОСПОДЬ НАМ ЗАВЕЩАЛ РАДОСТЬ...

Слово, произнесенное 26 мая 1968 г. в храме св. пророка Илии, что в Черкизово, (Москва), после приветствия настоятеля

Каждый раз, когда я приезжаю из-за границы, я приношу сюда русским людям, нашим родным и кровным, привет, неумирающую память и любовь к ним и к нашей родной стране тех, которых буря рассеяла по лицу всей земли. Многие сейчас ушли в могилу, многие клонятся к земле, как побитый стебель; другие еще в цвете сил — не те, кто когда-то уехал, а их сыновья и дочери, внуки, которые помнят, что они русские, которые помнят и любят свой родной народ и свою родную землю, и свое родное, животворное Православие.

Первые годы нашего рассеяния были поистине для нас днями евангельскими. Все было потеряно. Родина была далека, родные были вне досягаемости, жизнь была так тяжела, что иногда страшно и вспоминать. И в этой совершенной обнаженности и обездоленности многие нашли Христа и Евангелие Господне. Ничего не осталось у людей, кроме истерзанной души, разбитой жизни — и вдруг перед их взором встала та нищета, о которой говорит Христос в заповедях блаженства: Блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное. В нищете материальной, нищете душевной, растерянности нам вдруг открылся Христос, Который нами познался тогда не в пышных богослужениях, не в славе, а Таким, Каким Он родился в Вифлееме, Каким Он жил в Назарете, Каким Он проповедовал и был преследуем в Святой Земле.

Когда Он родился, дома не нашлось, который принял бы Его. Мать, ожидающая ребенка, Сына Божия, не нашла Себе приюта и гостеприимства. Так было и с многими из нас за границей. Было бегство, подобное бегству в Египет, в страну далекую и чужую, в страну рабства; и вдруг оказалось — достигнута свобода: свобода духа, свобода во Христе. Потому что внешне — тяжело ложилась жизнь; и образ Христа назаретского, рабочего, труднического Христа, стал понятным и родным для многих, как и годы странствий Его, и проповеди в нищете и в одиночестве.

По лицу всей земли тогда начали воздвигаться малые-малые храмы. Этот ваш храм мы рассматривали бы как величайший собор. Тогда открывались церковки в старом гараже, в подвальном помещении; где-нибудь в закутке собиралось молиться малое количество людей. Тот храм, который теперь служит нам собором в Париже, вмещал тогда пятьдесят человек. Храм, где я провел многие юные годы, был меньше алтаря этого вашего храма. Однажды приезжал в Париж тогдашний наш архиерей, митрополит Литовский и Виленский Елевферий, и, одетый в длинную архиерейскую мантию, он дошел до царских врат, а конец мантии его был еще у входных дверей. Малый храм... а сколько было веры, сколько нищеты, сколько любви к Родине и к Богу. И вспоминается его слово,— никогда не забыл я его с тех пор. Наш настоятель извинялся перед ним в том, что принимаем мы его в таком убожестве: иконостас из дешевой фанерки, иконы из бумаги, пол еле выдерживал тяжесть молящихся... Владыка его остановил и сказал: "Не говорите никогда об убожестве храма. Храм так же велик, как Бог, Который в нем живет". Храм не ограничен этими стенами, храм вмещает вечность, храм вмещает Бога, храм вмещает всю любовь Господню к этой многострадальной и грешной земле, на которой живут люди, по всему лицу мира.

И каждый храм — ваш, здесь, и наш убогий храм тогда, и тысячи других храмов — является местом, где на земле Бог у Себя дома. Сколько есть мест, где теперь Ему нет ни пути, ни приюта. Сердца закрылись, и умы закрылись, и воля отвернулась, и жизнь пошла иным путем, по лицу всей земли. И однако, вера каких-то людей — многих, немногих — создает приюты для Живого Бога, для Царя неба и земли, место, где Он у Себя, место, куда к Нему — не к нам, священникам, а к Живому Богу — могут прийти скорбные, истерзанные души, куда можно принести радость и горе, куда может прийти всякий человек, — верующий, неверующий — только бы была у него в душе скорбь, которой он не может выдержать, или радость, которая слишком велика для земли.