Абсолютизация частностей – это и основной признак идеологий. Поэтому эти поляризованные духи – есть духи, инспирирующие идеологии. Прельщаются ими тогда, когда происходит смещение от точки Бытия, которое возникает в результате отказа от свободы, персоналистического усилия и личной ответственности. Персонализм воспитывает в человеке трезвый подход – здесь человек живет реалиями живого духа, проявляющего себя в средостении жизни, в точке Бытия, а не бесплодными мечтаниями о несуществующем будущем и не воздыханиями о прекрасном прошлом.

Ввиду того, что дух хилиазма гораздо дальше отстоит от органики жизни, чем циклический, – он и дальше отрывается от точки Бытия. Такой тенденциозный отрыв способствует влиянию на него идеологий, поэтому он склонен к постоянной мимикрии и метаморфозе. Но эти изменения неорганичны, они рождают искусственные, химеричные, неустойчивые формы жизни. Национальные, родовые, религиозные традиции циклического духа и близость его к органике жизни, к природе делают его более устойчивым к влияниям идеологий и порождают более устойчивые и долговечные формы жизни. Но именно то, что спасает его от идеологических влияний, то же и закрывает его от призывов подлинной жизни, поэтому и те формы жизни, которые порождает этот дух, обречены на стагнацию и вырождение.

Ввиду того, что дух циклического времени ближе к бытийной точке и духовному уровню, его соблазны более серьезные и бытийно-глубинные. Духовные подмены здесь не столь очевидны, как у духа материализма; ведь идолы его не материальны – у них больше возможностей гримироваться под Бога. Дух этот не имеет рогов и копыт – он ходит в сиянии световых лучей. Ему свойственно аполинийское и аскетическое начало, он может быть «постником» и «смиренником», но он подражает не Воскресению Христа, а Его смерти, он не созидает новую плоть, а только умерщвляет старую (тем самым и новую, рождающуюся в старой) – он вообще презирает и ненавидит тело. Это дух небесный (поднебесный), но не духовного, а космического неба светил и звезд, дух «вечной» загробной жизни, вечных перевоплощений, но не Воскресения. Все это осложняет духовный выбор и прельщает – этого поднебесного духа часто принимают за Бога, а это дает ему возможность спаразитировать на ценностях более высокого порядка.

Дух хилиазма – это дух не загробной, а земной жизни, дух земли, плоти. В нем очень сильное дионисийское начало, – он не знает воздержания, – у него разнузданная плоть и необузданная воля к самочинию. У него даже есть рога и копыта – так, во всяком случае, изображают его масоны. Он прост, если им и прельщаются то ненадолго, – уж очень заметны рога и хвост.

Оба этих духа не знают свободы: один своеволен, другой в тисках закона. Свобода для них опасна. Свободный искатель истины может обнаружить их частичность, разоблачить их – и потому они деспотичны и авторитарны – это позволяет им навязывать свою частичность в качестве абсолютной истины. Их суждения не логосны и даже не логичны – это по большей части противоречия. Их слова это, скорее, заклинания, род колдовского гипноза, при котором используется эмоциональная экзальтация. Этот аффект делает их суждения в психологическом восприятии незыблемыми утверждениями, впрочем, в эмоциональном обольщении глубина мысли не важна, они ей никогда не интересуются. Их речи это больше звуки и буквы, чем смыслы – мысль служит лишь для материализации страстей и аффектов. Вопроса о поисках истины здесь нет и быть не может, потому что все подступы к ней закрывает один единственный вопрос, соответствует ли то, что высказывается абсолютизированной частичной идее этих духовных направлений. Поэтому все, что не соответствует этой идее, что свидетельствует о ее ограниченности, выжигается огнем и истребляется карающим идеологическим мечом.

Тем, кто подвержен влиянию рокового духа циклического времени, свойственно апокалиптическое отношение к жизни. Только это не радостная христианская апокалиптика воскресения тела и творения нового неба и земли, а безрадостный, немилосердный суд завершающегося кармического цикла, дотошной расплаты за гробом. Это пассивная эсхатология: она определяется исключительно ожиданием, и вызывает не радостный апокалиптический призыв: «Ей, гряди, Господи Иисусе!» (Откр. 22, 20), а страх и бессознательное желание отложить суд; как можно дальше перенести его в будущее, а лучше всего совсем убрать его, чтобы он не мешал жить спокойно, без страха. И здесь дух циклического времени сходится с духом хилиазма, которому также чужда христианская апокалиптика, потому что это дух вечного прогресса, вечного (а не тысячелетнего) царства на земле. Это тоже своего рода эсхатология, только, в отличие от загробного эсхатологизма циклического духа, этот эсхатологизм чисто земной, ибо вечное царство социального благоденствия никогда не мыслится актуально, оно должно наступить в будущем, а его наступление целиком зависит от человека.

В отношении к халкидонскому догмату можно выделить три формы эсхатологии. Во-первых, монофизитский выход из истории, ибо истории нет, потому что человеку нечего делать в истории: спасение человека целиком зависит от Бога. Поэтому и конец мира ожидается с минуты на минуту. Во-вторых, – пелагианское (или арианское) освоение истории, где исторический процесс зависит только от человеческих усилий и длится бесконечно в нескончаемом прогрессе. И, наконец, святоотеческое (или православное) делание в истории, в котором отдается должное и Промыслу Божию и человеческому дерзновению, а конец мира мыслится как тайна недоступная человеку «не ваше дело знать времена или сроки» (Деян. 1, 7), но как тайна радостной встречи с Богом, как тайна нового Творения.

Дух хилиазма – это дух секуляризма, он всегда стремится к выходу из Церкви: через деизм и позитивизм он деградирует до атеизма. Атеизм его – это следствие абсолютизированного прагматизма, он умерщвляет дух, обращенный к небу, потому что небесный дух мешает его земному строительству. Циклический дух – это дух утопизма, дух иллюзий, фантазий и виртуальной реальности. Вследствие этих его наклонностей, он легко приспосабливается к внешним церковным формам, наполняя их своим иллюзорным и символичным содержанием, но, наполнив их своим содержанием, он форму отождествляет с устойчивым содержанием, потому что у него свобода от форм как бы одноразовая. Поэтому ему так дорога буква, а не дух – он хватается за букву, умертвляя дух. Это приводит к мертвой вере, что также является своего рода атеизмом.

Циклический дух – это дух эллинизма, а хилиастический – выродившегося иудаизма. Поэтому оба эти духа не принимают распятого Христа и Его Воскресения – для одного это соблазн, а для другого безумие (см.: 1Кор. 1, 23). Эти духи знают только рождение и смерть, они не знают Воскресения. Для хилиастического духа бесконечное рождение, воспроизводство потомства – есть род вечного прогресса. Для циклического духа смерть – есть вхождение в вечную загробную жизнь. Поэтому и у того, и у другого можно наблюдать сакрализацию рождения и смерти, культ их.

На самом деле это духи натуралистические. Им обоим свойственен натуралистический соблазн одержания природными стихиями. Циклический дух отдается стихиям пассивно или через магизм, которым он пытается подчинить себе стихии, но и здесь покорно подчиняется им – и становится их рабом. Хилиастический дух, желая освободиться от влияния стихий, подчиняет их себе технологически или через магию, или технику, создавая новый виртуальный или технологический мир, который для него становится новым рабством. Христианский дух возвышается над стихиями, благодатно освобождаясь от их воздействия и получая от Бога власть над ними.

Крайности, которые здесь описываются, наиболее яркое выражение находят в психических болезнях, своего рода духовном одержании. Все психические болезни грубо можно разделить на две группы: с повышенной самооценкой больного (мания величия, тяготение к пелагианскому полюсу ) или с пониженной самооценкой (тяготение к монофизитскому полюсу). Поэтому догматика является здесь лучшим лекарством. В современной психологии есть любопытное объяснение основных психических патологий. Например, шизофрения – есть преимущественное пребывание в прошлом. Психастения – неадекватное настоящему тяготение к будущему. Настоящее же время – есть удел нормальных людей и маньяков, а также людей безответственных и легкомысленных, потому что они не хотят знать ни о прошлом, ни о будущем. Нормой, конечно, здесь также названа частичность, ибо только в бытийном выходе из времени происходит истинное соединение всех времен, их синтез, в котором пресуществляются частичные смыслы всех трех времен, но правда этого утверждения все-таки в том, что эта точка соединения находится в настоящем. Данные патологии объясняются также парадигмами мышления, о которых говорилось в начале заметок. Пространственная парадигма, которая фиксирует в бытии разрозненные, не связанные с целым жизненные моменты настоящего, порождает некую иллюзию причастности к бытию в настоящем. Но подлинное приобщение к полноте жизни возможно только в полноте всех времен. Отсутствие в этой парадигме понимания времени, как цикла развития живого и определение времени через пространственные отношения приводит к тому, что время в таком сознании понимается как исключительно векторная величина, естественно направленная к будущему. Также и во временной парадигме, в которой понятие Вечности ограничено и бытие обречено на постоянное повторение самого себя, происходит ограниченное восприятие Бытия. Это и приводит к обращенности к прошлому.

Психические патологии всегда на грани одержимости духами злобы – они мистичны по своему содержанию. Читатель уже имел возможность познакомиться с мистицизмом Скрябина. На его примере легко проиллюстрировать мистическое содержание тяготений к прошлому и будущему.

В бытийной точке (в настоящем), в которой одновременно сходятся и прошлое, и будущее, все время происходит жатва того, что было посеяно в прошлом и посев того, что вырастет в будущем. Пребывание в этой точке очень ответственно, здесь необходимо дать ответ за прошлое (оценить его, раскаяться в ошибках) и взять ответственность за выбор будущего. Адепты полярных духов бегут от этой напряженной ответственности: одни из ложного бесстрашия (чего страшиться, ведь Бога нет) и своеволия (отвечать не перед кем, Бога нет); другие из страха (любви в них нет, а только она побеждает страх) и лжепослушания (этим можно, по их мнению, избежать ответственности). «Наступила вечность и бесконечность, – пишет он, – бесконечное прошлое, за ним следующее, и бесконечное будущее, ему предшествующее. Единственное данное есть настоящий момент, которого нет. Отдаленнейшее прошлое, ты существуешь только в будущем» [312].

Ответственность приходит из духовного понимания происходящего, а духовное понимание во время молитвенного созерцания. Но для того, чтобы заниматься созерцанием надо как бы выйти из мира, остраниться от него, ибо пока человек един с миром – у него не может быть и понимания мира, так как понять его можно только со стороны. Монахи-созерцатели, которые отреклись от мира, как раз и имеют такую возможность знать о мире больше, чем знает он сам о себе, поэтому без таких созерцателей мир обречен блуждать в своих путях. Как, собственно, и каждый человек, – без созерцания, без выпадения из мира, не способен даже в этом мире сделать что-то духовно значимое и материально долговечное.