И сознает свою погибель он

И жаждет веры… но о ней не просит…» [8]

Разве это стихотворение – откровение души язычника? Вопрос сущности поэзии – это вопрос вообще существа культуры как таковой. Вопрос чисто богословский, поэтому и решать его надо богословскими методами, а не написанием поэтичной прозы по поводу страстного происхождения поэзии. В богословии всякое утверждение скрыто содержит в себе определенную картину бытия. Если страсти – источник вдохновения поэтов, то поэзия есть лишь воплощение страсти. Тогда она есть безусловное зло, ибо страсти действуют разрушительно. Но если источник ее изначально разрушительный, то что же дает ей созидательную силу? Ведь зло не имеет созидательной силы, оно паразитирует на бытии. Даже если поэзия являлась бы только воплощением страсти, то и тогда она должна была бы иметь созидательный источник, потому что и в этом случае она была бы лишь извращением подлинного бытия, но не антибытием со своим источником. Святые отцы называли страсти извращенными добродетелями, а это говорит о том, что страсти черпают энергию жизни из подлинного источника бытия. Подобно тому, как преображаются страсти (аскет делается бесстрастным) – возможно преобразить и поэзию. Поэтому в самой поэзии должен быть уже заложен и даже частично реализован такой подлинный лик поэзии, ибо тогда бы она вообще не могла и существовать. И если страсти не извращают этот лик поэзии, а являются ее источником, то, значит, зло имеет самобытный источник бытия. Но такая картина бытия не соответствует православному учению. Однако мы все в парадигме своего мышления отчасти являемся манихеями, а уж в отношении искусства, которое явно носит на себе черты двойственности, эта парадигма получает достаточно материала, чтобы быть оправданной. Но двойственность образа культуры проистекает не из двух источников бытия, а из одного. Только в одном случае картина бытия искажена (как это происходит в страсти), а в другом – она являет лик подлинного, преображенного бытия. Умное делание не умерщвляет страсти, а преображает их. Святитель Григорий Палама, возражая Варлааму Каламбрийскому, который считал бесстрастием умерщвление страстной части души, писал: «Но мы научены, философ, что бесстрастие – это не умерщвление страстной части души, а ее преложение от худшего к лучшему и свойственное ей действие в отношении божественного при полном отвращении от зла и обращении к добру» [9].

Неверно также восторженное отношение к поэзии как к некой самой по себе священной форме речи, несущей печать Божественного вдохновения. Такое сакрализованное отношение к ней провоцирует на то, чтобы перенести его и на поэта (по одной лишь принадлежности к поэзии) как на некоего пророка, который говорит исключительно Божественными глаголами. В такой точке зрения опять-таки происходит то же смешение поэзии с личностью поэта, только в первом случае, – личность поэта и поэзия необоснованно уничижаются, а во втором, неосновательно – возвышаются. Но, тем не менее, поэт – это личность, и поэтому, и именно поэтому, а не потому, что так на него повлияла поэзия, он может говорить развратным языком и быть блудником, или говорить Божественными глаголами и быть пророком. Поэт в этом смысле ничем не отличается от другого человека, который во Христе призывается стать царем, священником и пророком. Поэтому и от поэта мы можем услышать пророчество [10]; поэтому и поэзия может быть служением Богу. Кстати, не стоит забывать о том, что многие тексты в Библии написаны с соблюдением всех поэтических законов, то есть являются чистейшей поэзией. Что же и эту поэзию, и этих поэтов мы должны назвать языческими, а источником их вдохновения считать страсти? Музыкальная соразмерность и красота в поэзии могут не только очаровывать, но и приоткрывать человеку преображенный мир. Красота – есть лик истины, и первый шаг к постижению истины чаще всего начинается с созерцания красоты.

Сам вопрос о поэзии связан с общим вопросом о христианском отношении к культуре. «Имеет ли культура отношение к становлению личности в человеке, или она есть не более чем наружный покров, который, возможно, и необходим в некоторых случаях, но не является органическим выражением глубинной сути человеческого бытия?» – так ставит этот вопрос протоиерей Георгий Флоровский в своей статье «Вера и культура». Без ответа на этот вопрос невозможно вообще рассуждать о культуре. Найти ответ на этот вопрос очень сложно, – необходимо поставить еще целый ряд вопросов, которые вытекают из основного. И самый главный вопрос, без которого невозможно решение всех остальных – это вопрос о смысле и месте культуры в истории. Нельзя, говорит отец Георгий, рассматривать культуру вне исторического контекста. Действительно, всякая вещь хороша на своем месте и в свое время. Если юноша в то время, когда он может увлечься нечестивыми делами пола, будет увлечен поэзией или другим каким-нибудь искусством, в котором описываются и страсти человеческие, то он сможет избежать той душевной травмы, которая может на всю жизнь сделать его духовным инвалидом. В свое время он увидит и подводные камни поэзии, но с изуродованной душой этого и многого другого он уже никогда не сможет увидеть. Точно также живет и человечество. Только в контексте становления человека можно найти подлинное место культуре. Крайние воззрения на культуру одинаково уродуют человека. Лучше отца Георгия, по-моему, этого никто не выразил, – именно он лаконично сформулировал полемические вопросы, разоблачающие крайние точки зрения на культуру. Поэтому я счел необходимым опубликовать в данной книге в качестве приложения его статью «Вера и культура». Статья эта публикуется в новом переводе, выполненном мною. Это еще одно из обстоятельств, объясняющих публикацию в моей книге статьи отца Георгия.

Культуроборчество и

культурная традиция

Культуроборчество в Православии является своеобразным внутренним протестантизмом. И параллель эта вовсе не образ, а выражение самого существа культуроборчества, потому что протестанты вступили в историю под знаменем культуроборчества. У кальвинистов, например, были запрещены танцы, музыка и всякое сочинительство. Пуританская культура слишком прагматична и рациональна, – в ней нет места бескорыстному творчеству, в ней все подчинено конкретным целям.

Как безоговорочное принятие, так и полное отвержение культуры опасно для христианства. Культурная традиция – это, прежде всего, смыслы, которые мы передаем из поколения в поколение. Если бы не было этой передачи смыслов, то жизнь наша была бы бедна смыслами, набор смыслов ограничивался бы только теми смыслами, которые нам удалось открыть в нашей собственной жизни. Вот почему христиане не отвергли культуру эллинов, а христианизировали ее – наполнили ее христианским содержанием. Сегодня, взирая на то, какие уродливые плоды дает современная культура, – многие христиане впадают в соблазн тотального отвержения культуры. Но культура является тем полем боя за мир, проигрыш на котором равносилен выходу христианства из истории.

Церковь может влиять на мир в основном через культуру. В истории России мы наблюдаем парадокс: аскетический центр (монастырь) неизбежно становился культурным центром, своеобразным университетом духовной и культурной жизни. Таким образом осуществлялась на Руси апостольская миссия Церкви, но она была связана с аскетикой. Миссия начиналась с созидания нового человека, который через культуру начинал влиять на окружающий мир. Мир, увидев в реальных плодах образ нового человека, обращался к его созиданию, то есть усваивал аскетический опыт такого созидания. Это был органичный процесс распространения веры через культуру. Культура была полем, в которое бросали семена нового Христова человечества. Если мы сегодня не потрудимся на этом поле, то завтра наши труды будут уже совсем незаметны на фоне всеобщего беснования в культуре – и мы потеряем влияние на мир. В этом мире самая серьезная борьба происходит отнюдь не за землю, полезные ископаемые и материальные ресурсы, а за идеи и смыслы, которые сеются в душу человека и определяют его жизнь. А.Ф. Лосев в своих философских заметках пишет: «История философии, если ее всерьез привлечь для школы мысли, может быть только философией культуры» [11]. Иначе говоря, ядро культуры как раз составляют смыслы, которые мы наследуем. От смыслов, которые впитывает человек во чреве вскармливающей его культуры, зависит и то, каким он в конечном итоге будет. От содержания смыслов и идеалов, наследуемых человечеством, зависит и сама культура.

При Константине Великом христианство смогло победить в том числе и потому, что оно взяло на себя труднейшее дело освоения культуры. Сегодня нам предлагают совершенно иной, нехристианский образ культуры. Мы, как всегда, запаздываем с ответами, но на нас лежит огромная ответственность за мир. Культура – орудие нравственного воздействия на общество, и от того, какой будет культура христианской или языческой – зависит будущее человечества.

Культура всегда возникает из культа, – тип верования определяет и тип культуры. Понять культуру можно только через осмысление культа, через смыслы, заложенные в веровании. Именно это и побуждает меня взяться не за свое дело.