Когда, уже будучи монахом, он впервые приехал к себе на родину поправить здоровье, в родительском доме он не остановился, но ночевал в расположенных на окраине города часовнях и храмах, чтобы соблюсти данный им монашеский обет о хранении странничества. Позже, перейдя жить в дом госпожи Патера, куда к нему приходили врачи делать уколы, он, понимая, что пища, которую ему предлагали, была прислана его матерью, отказывался ее есть. Он любил мать сверх меры, но, несмотря на это, став монахом, перестал называть ее матерью. Матерью он называл госпожу Елену, которая приняла его в своем доме и которую он любил, как духовную мать. Както раз ему подарили шерстяные носки, но он, узнав, что их связала его сестра Христина, от них отказался.

Когда Старец жил в монастыре Стомион, который находится рядом с его родным городом, он ни разу не остался на ночь в родном доме или в домах своих сестер. Единственным исключением был случай, когда в Коницу приехал отец Герасим (Стояс), старый афонский монах, духовный наследник Старца Хаджи Георгия. Отец Герасим остановился в доме родителей Старца и очень упрашивал его прийти туда и встретиться с ним. Чтобы его не огорчать, Старец Паисий уступил его просьбам.

Один его знакомый с недоумением спросил, почему он не приходит в родительский дом, Старец ответил: «Поскольку, ради любви ко Христу, я оставил моих родителей и дал обет [странничества], я уже не могу жить в родительском доме. Сейчас мои родители, братья и родственники – это весь мир».

Почувствовать родственную связь со всеми людьми – это было и более отдаленной целью его уклонения от мира. Он говорил: «Я не сделал ничего доброго, а Благий Бог – несмотря на то что у меня семь братьев и сестер – даровал мне ощущать своими братьями и сестрами людей всего мира».

Однажды, когда Старец жил в Иверском скиту, его посетил младший брат Лука с одним из своих знакомых. Немного поговорив, они попросили Старца пойти вместе с ними поклониться святыне в Иверский монастырь. Старец показал им дорогу в Ивирон, говоря: «Глядите, Иверский монастырь – в той стороне. Если вы хотите туда пойти, то идите». Они ушли в слезах. «Хоть люди они и благоговейные, но что такое монашеская жизнь, они не поняли», – говорил потом Старец.

В другой раз, когда Старец жил уже в «Панагуде», туда приехал его старший брат с еще одним паломником. Они пришли усталые, однако Старец принял их за калиткой у крана с водой. Он побеседовал с ними, но внутрь каливы их не завел, на ночь у себя не оставил и вещи и продукты от них не принял. Однако, уже зная о его правиле, посетители не огорчились. Но в другой раз Старец оставил у себя на ночь своего племянника, потому что тот нуждался в духовной помощи. Конечно, если на то имелась серьезная причина, Старец оставлял у себя и любого другого человека. Когда ктото спросил его, кто этот юноша, Старец с улыбкой ответил: «Мой племянник». И потом шепотом, чтобы юноша не услышал, добавил: «Ну и что из того, что он мой племянник? Разве моряк имеет огород? Так что же, я – монах – буду иметь родственников?»

Однажды младшая сестра Старца приехала в Суроти, чтобы его повидать. Он заставил ее ждать несколько часов. В конце концов, после всех, он принял ее на одну минуту, не присаживаясь, стоя на ногах, да вдобавок еще и отчитал ее за то, что она приехала. Даже перед кончиной, когда он был болен и его братья и сестры приехали его увидеть, он сказал им: «Ну что вам здесь нужно, зачем вы приехали? Ведь здесь монастырь». До конца своей жизни Старец был выше родственных связей и чувств. Особенно внимательно он соблюдал это правило в монастыре – не желая давать монахиням даже самого малого повода к соблазну.

Людей душевных141 тех, кто не постигает и не принимает того, что от Духа, возможно, соблазнит отношение Старца к его родным. Ведь душевные люди не знают, что Бог и обеты монашеской схимы требуют от монаха быть чужим к своим родителям по плоти. Чужим – не от ненависти или отвращения, но чтобы быть подражателем Господа, ставшего Странником ради нас, а еще для того, чтобы возлюбить всех людей равной любовью.

Став монахом, Старец заключил с Богом «тайное соглашение» о том, что о его родных будет заботиться уже Он. Если бы Старец старался помогать родным, заботился бы о них, то это соглашение было бы нарушено. Он возложил своих родных на Бога раз и навсегда – и больше за них не волновался. Абсолютное доверие тому, что он вручил своих родных в более надежные руки, было и тайной, непрестанной молитвой Старца о них. Поэтому о родных он даже не молился. «По крайней мере, после того как я стал монахом, я ни разу не молился о моих родителях по плоти», – писал он в одном из своих писем. Он лишь вписал имена родных в помянник, чтобы священник, совершавший Литургию в его келье, поминал их на проскомидии.

Както раз он сказал следующее: «Я для своих родных не сделал ничего, не оказал им никакой помощи. А ведь я мог бы и собрать земляков, которые живут сейчас по всей Греции, мог бы, как монах, дать им духовные наставления...» Но к «нашим и не нашим», то есть к родным, он уже не возвращался. Он имел такое странничество, что однажды обмолвился: «Я даже не знаю, кто сейчас из моей семьи, братьев и сестер жив, а кто умер».

Старец рассказывал: «Вчера утром ко мне пришел один человек и сказал, что почила моя сестра Мария. "Ладно, – сказал я, – я ее помяну142". Весь тот день я принимал людей. Ночью, поминая имена усопших, я забыл имя моей почившей сестры и стал вспоминать: "Чьето имя я забыл. Чье же?" – и потом вспомнил, что это была моя сестра».

Когда Старец был новоначальным монахом, странничество помогало ему в монашеской борьбе. Однако когда он духовно возрос, то уже не подвергался опасности повредиться от общения с родными, потому что на всех людей смотрел уже одинаково, бесстрастно. Старец стяжал некую всемирность, он стал «отец всемирен». Но, несмотря на это, он с рассуждением выдерживал в отношениях с родными ту же дистанцию, что и раньше, делая это для того, чтобы не давать повода к уклонению от странничества юным и духовно слабым монахам.

После 1971 года (тогда он собирал материалы к Житию святого Арсения Каппадокийского) Старец Коницу уже не посещал, хотя местный архиерей и другие клирики его приглашали. Крайне редко, если для этого была духовная причина, он писал родным письма. В единственном письме, отправленном им матери, он написал, что оставляет ее и что отныне его Матерью будет Пресвятая Богородица.

Родные, хотя до конца и не понимали его поведения, ему доверяли, принимали то, что он им говорил, и не обижались. Они знали, сколь сильно он любил их до того, как ушел из мира, и о том, сколь много он для них сделал. Они верили, что он ведет себя так изза духовных причин, потому что он монах. Бог внутренне извещал родных Старца, и они не огорчались. Но надо сказать и о том, что даже в этой жизни родные Старца Паисия в некоторой степени были вознаграждены за то, что он так к ним относился: ведь помимо Божественной помощи они – как родственники Старца Паисия Святогорца – с избытком пользуются уважением, честью и помощью людей.